это будет затяжным мгновением после, тем самым когда отгремят последние взрывы/вспышки заклинаний и осядет каменная пыль на руины хогвартса. той затяжной тишиной от которой будет звенеть в ушах, а вопрос - неужели, все закончилось? будет читаться в глазах каждого встреченного, перемежаясь с постыдной дрожью в руках, не удержать волшебную палочку.

до второго мая они все будут всего лишь детьми.

их конец будет ознаменован новым началом, в то лето, девяносто восьмого года, панси паркинсон не раз поймает себя на мысли о том, а нужно ли им было это после, если оно к ним столь неблагосклонно?

в тот момент, после, когда раны физические будут залечены, а душевные даже еще не начнут латать; когда погибших, естественно, только с одной стороны, героически похоронят, посчитают потери им нужно будет выставить счет. моральный ущерб будет несоизмерим, оттого, пожалуй светлая сторона со звериным остервенением продолжить линчевать проигравших, не вникая в детали, унизительно ставя на колени всех тех, в ком кровь чистая, неразбавленная десятилетиями и постыдными браками с грязнокровками, помноженна на капитал и многовековые традиции. тех у кого  в сейфе галлеонов больше, чем новая администрация посчитает дозволенным.

именно в тот момент каждый из них, таких как паркинсон, поймет с кристальной ясностью и предельной жестокостью новой администрации, что для них это новое начало будет значить. где каждый второй, грязный и оборванный, будет стремиться кинуть камень. заставит повиниться за несовершенное, но приписываемое. таким семьям, как паркинсоны, в лето девяносто восьмого припишут многое, с лихвой хватит на поколения вперед, не всем удастся это опровергнуть.

начало будет горчить привкусом табака и дешевой отдушки, что въестся в волосы. дурной привычкой, за попытками снизить количество успокаивающих настоек, что будут звенеть рядом хрустальных флакончиков, отбивая солнечные блики. растрепанными совами, влетающими в окно, когда даже не подозреваешь, знаешь наверняка, - почту вскрывали; матушка будет писать о солнечной погоде, что стоит во франции и заверениях, что шармбатон ей бы понравился, а она упрямая девчонка  - ни есть хорошо, для леди. хорошая леди будет сжимать переносицу хрупкими пальцами, жмурясь от рези в глазах, так и не найдя в сводах правил и принятых законах способов оградить семью от того, что в газетных статьях будет зваться законной мерой, карой для проигравших.

на первом слушание губы матери будут дрожать от страха, а у самой панси от рокота крови и учащенного биения сердца заложит уши, будут неметь ладони. взгляд так и не удастя поднять, а губы будут кривиться в отвращении, где вот она четвертование проигравших, что в пророке назовут законным правосудием. законность всего происходящего будет отдавать гнилью разлагающейся действительности, за мишурой торжества над темным лордом.

и ей будет казаться, что не видела ничего более прекрасного, чем холодный министерский коридор, когда двери зала заседаний распахнутся, тем самым завершая последнее слушанье, а вспышки колдокамер уже не будут так нервировать. она и не вспомнит жалких пронырливых крыс, готовых отхватить кусок сенсации - всего лишь грязные переносчики лжи и сплетен.

свой приговор панси паркинсон запомнит на всю оставшуюся жизнь, как и то, что не всем, в то лето, повезет как их семье.

большинство своих сокурсников она встретит разве что на развороте ежедневного пророка, с заголовками о продолжающихся судебных тяжбах, что будут пестрить вскрывающимися постыдными фактами, где никто не постесняется перемолоть кости каждому чистокровному, выставляя на обозрение всю подноготную. унизительно.

она вспомнит о школе не сразу, где-то к концу августа похороненная под министерскими отчетами о средствах, что были взысканы со счетов ее семьи. хмуром выражении отца за завтраком, что все чаще будет откладывать в сторону пророк по утрам, не желая лицезреть разгул беззакония законных мер. именно в то время к ней прилетит школьная сова, выделяющаяся уже хотя бы тем, что в ее почте, впервые, за прошедшее время будут отсутствовать следы вскрытия [говоря честно, в то лето, никто в аврорате и не утруждал себя попытками скрыть то, что их почту читают].

декан факультета слизерин будет писать о том, что он искренне счастлив из-за разрешившегося наконец-то недопонимания, именно так, витеевато старик слагги охарактерезует тотальный контроль и непомерные штрафы, что оплатит семья панси. но, жаловаться, она конечно же не станет, в мыслях все еще будет свежа разгромная статья в которой после объявления приговора семья нотта поплатится не только свободой отца, но и конфискацией всего имущества, включая родовое поместье [посланная ею сова вернется без ответа на письмо и если нотт и останется в англии то его местоположение останется для панси, как и большинства ее друзей, загадкой].

слагхон будет писать о возможном возоюновлении учебного года, для старших курсов, для успешной сдачи тритонов и том, что значок старсты останется при ней, несмотря ни на что [сомнительная привелегия, за которую впоследствии панси мысленно поблагодарит профессора].

он будет писать о том, что ответ нужно будет прислать не позднее тридцатых чисел и что не все решили вернуться/кто-то и вовсе не выходит на связь. но тем, кто все же захочет окончить обучение школа будет гарантировать безопасность; только легкий год гарантировать не сможет [это будет слишком явственно читаться между строк знакомым почерком].

панси считала до десяти, где первые семь приходились, чтобы хоть как-то успокоить собственное сердце, что норовило выскочить из груди, переломав тем самым ей все ребра. она не была уверена, что приводило ее в этот, почти суеверный, ужас, но если бы еще полгода назад ей кто-нибудь сказал, что она, панси паркинсон, будет стоять в маггловской части лондона, по доброй воле, - получил бы, заслужено, какое-нибудь скверное проклятие прямо в лицо.

она даже до конца не осознавала, что пугает ее больше: вид старой обшарпанной двери, в доме, который новым назвать можно было разве только в позапрошлом десятилетии, что всем своим видом отторгал хоть какое-нибудь существование магии, не говоря уже о волшебнице, что неуверенно стояла в скверно освещенных коридорах; взгляд старой магглы, который она все еще чувствовала затылком, даже если та давно ушла по своим делам, этим утром, посчитав саму панси настолько же чудоковатой, как сама паркинсон считала ее, там, где неловкий толчок двери, ведущей в темнеющие глубины дома, был сделан с такой брезгливой опаской, словно, сама девушка, вполне серьезно, опасалась, что ручка двери может ожить и цапнуть ее за запястье [не то чтобы не было таких прецедентов на памяти самой паркинсон вот, только, все они оставались по ту сторону косого переулка, в таком привычном для нее мире, волшебства, который казался чем-то сказочным, по сравнению с серой реальностью, которую из себя представлял не самый лучший маггловский квартал в лондоне. не то чтобы в этот момент она не понимала грязнокровок, что так стремились в магический мир]

но даже это можно было бы пережить, стереть из своей собственной памяти ее появление здесь, как взмахом палочки стираются кляксы от чернил, что пролила на пергамент с эссе по трансфигурации, если бы не одно но, в этом месте жил волшебник. чистокровный наследник рода. в первые мгновения после аппарации, стоя в старом переулке, панси даже казалось, что старик слагхорн подшутил над ней, ведь не может же быть, чтобы нотт жил где-то здесь.

отчаяние, что приходило с осознанием неизбежности произошедшего [в памяти всплывала череда отвратительных заголовков, в которых все имена и фамилии панси были слишком знакомы. до болезненной ломоты] подкатывало удушливой волной и паркинсон считала дополнительно до пяти, чтобы стереть с лица это отвратительное выражение жалости, помноженное на впитанную, с самого рождения, брезгливость к окружающей ее обстановке. панси паркинсон - чистокровной волшебнице, здесь было совершенно не место, как впрочем не место здесь было и нотту. только выбор, как оказалось, был только у одного. тот самый за который некоторое время назад она послала бы в спину заковыристый сглаз - отсчитать три мерных стука, о деревянную панель, испещрённую сколами и выбоинами, за появление которых панси бы не стала ручаться, по крайней мере длинные полосы походили на росчерк чем-то острым, что отдавались громоподобным эхом в тиши пыльного коридора, затяжным чувством ужаса, что сворачивался где-то в животе, сворачивался как змея, кольцами. и если панси знала теодора хотя бы на половину так же хорошо, как считала, он уже был в курсе ее присутствия, еще до момента, когда ей удалось совладать с собственными страхами и найти в себе силы постучать в дверь.

он всегда был на порядок лучше ее в чарах, и его охранные заклинания никогда не заставляли сомневаться в действенности, исправно предостерегая от незваных гостей; а в том, что панси была тем самым гостем, красноречиво говорила тишина за дверью и нежелание открывать, допускать отсутствие хозяина квартиры не приходилось, сквозь щели пробивался тусклый свет, - не то чтобы панси когда-то тяготилась ролью названного гостя. людей, которые были бы ей искренне рады уже тогда можно было пересчитать по пальцам, сейчас их было и того меньше; и теодор нотт не входил в их число ни ког да.

[indent]- я знаю, что ты там. нужно поговорить, нотт. - ладонь ее звучным хлопком, ожогом по поверхности, молчаливым предупреждением, что не сдвинется с этого места, пока он не соизволит впустить ее, право же дело не вскрывать же ей дверь самой или, того хуже, выламывать бомбардой