зелёные глаза\\егор натс
под гипнозом\\artik & asti
девочка танцуй\\artik & asti

настоящие демоны не рогаты,
о них громко не говорят.
чёртово слово - очередь автомата,
а намётанный взгляд
сразу отыщет мелкую брешь в защите:
«глупая девочка, сколько ты не беги,
унюхаем страх в любом из твоих укрытий.
мы тебе - не враги.
сама себе враг, ты сама для себя геенна,
ядерный пепел лежит у тебя внутри.
знаешь, если совсем откровенно,
слабые дуры не просятся в бунтари».

каждое утро, каждый чернильный вечер,
бесы твердят: «мы попируем всласть».
но руки любимых, легонько ложась на плечи,
не дают до конца пропасть.

[Веда Вереск]

Мы просто незначительно похожи, как пули, что летят в чужой висок.
(Я - та, что чиркнет красненьким по коже, я та, что полетит наискосок,
А ты - летишь уверенно навылет, разворотив к чертям усталый мозг).
Но мы любили, так отчаянно любили... Теперь же равнодушно и насквозь
Идем по сторонам земного шара. И всё сильней расходятся пути.
За мной танцует зарево пожара, где я была - другому не пройти.
Тебе же под ноги свиваются дороги, по землям снов, невиданных чудес,
Тебе – иные радости, тревоги. Наброски повестей и длинных пьес
Ложатся на листы тончайшей нитью, сплетаются в немыслимый сюжет.
А я - в усталой толчее событий, поправив уголки своих манжет,
Спокойно допиваю горький кофе, и чью-то жизнь пишу на диктофон.
Рисую на салфетке гордый профиль и понимаю - каждый обречен
Быть непременно кем-нибудь забытым, в круговороте сумасшедших дней.
И прошлое моё - совсем размыто, и память - всё слабее и темней.
Всё изменилось - адреса, одежда, лица, привычки, шрамы и другие пустяки.
Мы перестали переписываться, сниться и ночью ждать внезапные звонки.
Мы просто незначительно похожи, холодным блеском повзрослевших глаз,
И лёгкой тенью той жестокой дрожи, что будто ток пронизывала нас.
Когда-то, мне казалось, будто крылья несут меня к свершениям, делам.
Года идут. Былое станет пылью, и ляжет под ноги счастливейшим не нам.

[Веда Вереск]

Если бы у Клэри Фрей была возможность что-то изменить, то она не поменяла бы ровным счетом ничего. Не потому что жила правильно, а лишь потому что сделала все возможное, чтобы близкие ей люди были в безопасности.

Первые мгновения после — это было густое, ничем не разбавленное отчаяние, что тянущей болью растекалось по венам и артериям. Вспарывало внутренности и заставляло кусать щеку изнутри, скуля как побитая собака, бездомная и никому не нужная. Тихий всхлип был зажат ладошкой, чтобы никому даже не вздумалось посмотреть, как она себя чувствует и что же с ней случилось. Там, где за светлым образом родной матери, что была возведена, не больше не меньше, в ряд ангелов, приходили слова, которых Клэри Фрей слышать не хотела. Объятия  — не успокаивали, как и тихие слова принятия того, почему же она, Клэри Фрей поступала именно так, как вышло. Сражаясь не только за собственную жизнь, но и целостность мира.  Вот, только, высшей инстанции, там на небе, совершенно без разницы, почему она, маленькая рыжая девчонка, поступила именно так, а не иначе. Позволив бы близким умирать за ошибки сотворенные ее семьей в прошлом, разбирая, словно старый дом на камни, каждый семейных грех;

Первые мгновения после, ей казалось, что будет легче, чем могло бы. В конце концов, раньше же она как-то  обходилась без изобретенных ею рун; ярких переливающихся символов, что в моменты самой острой нужны застилали внутренний взор, ведя руку с зажатым в ней стило, по заданной траектории. Вот только губы она сжимала в тонкую линию, хмуря брови и отмахивалась тихими, ничего не значащими фразами. Внутри ело осознание того, что, снова, приходится утаивать от близких нечто столь важное, но волновать Лайтвудов или, тем более Джейса — Клэри не имела никакого желания. По сути и права не имела, потому что, пернатая фемида  — лишь ее проблема, от которой просто так не отмахнуться; ведь, именно сейчас, им  вздумалось спросить за каждую созданную ее руну и нарушенный баланс, тотальное не желание хоронить еще кого-то из собственного окружения.

Все приходило в подобие привычного русла, а из постоянных проблем института и всего сумеречного мира, лишь ее старший брат, что назван Джонатан, она все еще мысленно запиналась на имени, — свихнувшийся социопат, что решил  уничтожить весь сумеречный мир; наглядным примером показывая, что во всем, что случилось, или случится, виноват никто иной, кроме нее — Клэри Фрей; и несмотря на то, что никто бы в институте не посмел бы  сказать ей это в лицо, а некоторые вообще считали верхом глупости думать именно так, и, тем более, винить ее в чем-то, девушка тяжело сглатывала ком встающий в горле, отводила глаза, когда на экранах появлялось все больше сообщений о потерянной связи с очередным оплотом безопасности примитивных; вздрагивала от резких звуков или голосов, невольно втягивала голову и старалась подолгу не находиться среди охотников, без кого-то близкого, чаще всего Клэри Фрей старалась не отходить далеко от Джейса; это ей чем-то напоминало самые первые дни в институте, где Клэри все так же старалась виться хвостом за парнем, разница была лишь в тотальной пропасти чувств, помноженной на все то, что им пришлось преодолеть вместе — это была первая причина. Порой, Фрей даже казалось, что лучше бы она не появлялась в жизни Эрондейла, так ему было бы проще, подобные мысли быстро выветривались после каждого сильного удара со стороны Изабель, который умудрилась пропустить по невнимательности. Вторая причина состояла в том, что ссориться с Джейсом было бы самой отвратительной идеей, Клэри бы сказала — самоубийственной, что могла родиться в голове любого обитателя нью_йоркского института.

Но сколько бы Клэри Фрей не пряталась игнорировать отвратительную действительность становилось сложнее; особенно, когда на экране появилось лицо Макса, младший брат Лайтвудов смотрел со свойственной ему упрямой уверенностью и отсутствием страха, от которого, казалось, колотило саму девушку; маленький храбрый мальчик, который уже достаточно настрадался от рук ее собственного брата, с которым нужно было покончить, раз и навсегда.

Клэри глаза свои зеленые жмурила, отмахиваясь ничего не значащим, я же не знаю той местности, а  искать Джонатана по всеми городу — опасно, в первую очередь окружающим его людям. И если кто-то и обратил внимание на ее не убедительную оговорку — промолчал; потому что тогда казалось, у них будет целая жизнь после, чтобы спросить об этой досадной недомолвке. Вот только этой жизни у них не было. Она пальцами своими тонким цеплялась за куртку брата, утыкаясь тому в плечо, пока слабеющим телом он оседал на дорогу, что усеяна невинными людьми, павшими по его прихоти. Прихоти, не мальчика, но мужчины, что так и не познал искренней семейной любви, той самой без условностей, а потому что они одной крови; той самой, которую Клэри не успела ему дать; оттого и сжимала крепче, впиваясь короткими ногтями в кожу куртки, пресекая на корню все попытки вырваться, а в голове билась мысль, словно птичка загнанная в силки, тише мой хороший, боль скоро уйдет. Ложь, откровенная, в первую очередь самой себе, потому что боль никуда не уходила, раздирая в кровавое месиво внутренности, заставляя захлебываться отчаяньем, сколько бы времени ни прошло и сколько бы ни срывала в рыданиях саднящее горло. Там, на дороге, она ставила точку в продолжительной истории славного рода Моргенштерн, долгой и кровавой, где последние ее представители надолго вошли в историю как самый страшный кошмар. Ставила точку на себе, золотом рисуемой ею руны, что горящей болью катилась по ладони, заставляя неметь пальцы. Зная наверняка только одно, все это нужно остановить — любой ценой, даже если цена — ее память. В конце концов так ли это много, — блаженное неведение после мига осознания, что все ее близкие в безопасности.

Она помнила этот день, как и любой из трехсот шестидесяти пяти последующих, где за чем-то важным приходила полная растерянность, где холодный воздух пробирал до костей, а она стояла недалеко от бруклинского моста среди затухающих фонарей не могла вспомнить ровным счетом ничего. Блаженная пустота и высыхающие дорожки слез на щеках.

Порой ей казалось, что у нее забрали нечто важное. То, что забиралось под ребра, скребло вечерами и не  давало спокойно вздохнуть, гнало прочь спокойные сон и заставляло все чаще садиться за холст. Вот только на холсте ни одной четкой детали, что неровными мазками растекались по грубой ткани. Ни одного законченного образа, только с дрожанием тонкой кисти руки Клэри Фрей, буквально, кожей ощущала что-то ускользающее как песок сквозь пальцы.

Мгновения после — затяжное чувство дежа вю, ощущения того, как будто это было раньше, где-то там, в другой жизни. Вот только Клэри уверена в том, что ни разу в жизни не видела этого молодого человека, что не сводил с нее своих глаз. Впервые за долгое время, кончики пальцев подрагивали от желания нарисовать что-то большее, чем ускользающую действительность образов.
Первые шаги давались ей с трудом, стуком каблуков по каменному полу, легкой тенью неуверенности шагов, что касалась ее лица в легкой улыбке; тонкие пальцы касались  плеча очередного представителя галереи, которых за прошедший год, по мнению самой Клэри было слишком много.

-  привет, — голос ее неуверенной трелью разливается в небольшой галерее; она глаз своих зеленых отвести боится, словно стоит подрагивающим ресницам, на миг, скрыть от нее реальность, парень исчезнет как предрассветный туман в парке, недалеко от ее съемной квартиры. И она, почему-то уверена, что он, совершенно точно, не любитель подобных мероприятий, слишком ярко выделяется в холеном окружении выглаженных рубашек и строгих фасонов в своей кожаной куртке. Ее губы растягивает непроизвольная улыбка, заставляя собираться смешливые морщинки вокруг глаз, когда где-то глубоко внутри разливается спокойствие, помноженное на заинтересованность, что заставляет склонить голову на бок, рассыпая рыжие кудри по плечам.

она чувствует его незадолго до того, как он появляется в помещении и дело не в скрипнувшей дверной петле или гулких звуках шагов, что раздавались в тишине замершего дома, будто ожидающего, свидетелем какой драмы или трагедии, он станет на этот раз. а таковых, в стенах поместья лестренджей, меда уверена, было предостаточно; не в поверхностном дыхании, тяжелом и прерывистом, что в иных обстоятельствах можно было назвать слишком громким, в этой сгустившейся тиши, что буквально обволакивала, оседая промозглой влажностью на одежде и волосах, липла к коже, словно промокшая, до последней нитки, ткань. она просто чувствует его кожей, вздрагивая, будто ледяной сквозняк холодными пальцами, как по  клавишам, перебирает позвонки, а она старается всмотреться в оконное стекло, чтобы увидеть там хоть что-то, кроме своего проклятого отражения, в свете бликов от свечей. этих бездонных темных глаз, в которых плещется отчаянная потребность в ориентире.

она слишком поздно осознает, что тонет: в этих, набивших оскомину, сводах правил, что хранились в семейной библиотеке, лелеемые и почитаемые множеством поколений блэков до нее, и, столькими же, как была уверена ее матушка, после. и уж точно ни ей, андромеде, пытаться что-то изменить;  темах, что неизменно поднимались отцом за завтраком, после того, как ежедневный пророк попадал на стол главы дома; где обязательно, в разговоре, поднимался нынешний политический курс, который они, несомненно, имели честь поддерживать, совершенно игнорируя факт незаконности последних предпринимаемых действий. об этих самых действиях все чаще говорили немногочисленные знакомые меды, на которых еще не было поставлено табу;  в разговоре, тихим голосом сестры, что еле слышно, шепотом, говоря  о превосходстве чистоты крови; женщин в таких разговорах редко воспринимали всерьез, даже если имя твое беллатрикс. саму меду от этих разговоров передергивало, словно она съела пригоршню кислых ягод. и о том, что ей, андромеде, пора бы уже давно повзрослеть. потому что она блэк. у таких как она, выбора, собственно, и не было.

меда захлебывается действительностью, которая заполняет ее легкие мутной водой, до краев, не давая ей столь нужного, живительного, воздуха. который хотелось вдохнуть полной грудью, до боли и треска в ребрах. лишь бы быть живой. лишенной, столь привычной иллюзии благополучия, которую, как похоронный саван, носили все члены ее семьи. лишенной любых иллюзий. она тогда еще не понимала, что это самое желание может стать фатальным для нее.

она разворачивается на пятках, стремительно, внутренне вздрагивая, чувствуя, как холод скручивает внутренности, несмотря на теплый воздух гостиной и задорно потрескивающие поленья в камине, который развела домовушка; покрывая тонким слоем инея руины ее внутреннего спокойствия. чувствует, как путаются волосы, цепляясь кончиками за кожу, хлещут по щекам, выбившись из наспех убранного пучка. она будто боится передумать, заслышав его андромеда, кажется, совершенно не удивленное, будто он, как и сама девушка, знал наверняка, о ее присутствии. а меда боится зажмуриться, отшатнуться то ли в ужасе, то ли в неверии, втянув голову в плечи, так не аристократично, словно провинившаяся дошкольница, или, как в детстве, трусливо закрыть ладонями уши, когда не хотела слышать что либо. в тот момент еще не до конца осознает, хотя, скорее всего, совсем не понимает, что тонет. идет камнем вниз, давно прекратив барахтаться в панике, в нелепой попытке спастись. втягивая, вмиг отяжелевший воздух, сквозь плотно сжатые зубы, чувствуя как немеют от усилия скулы, и, совершенно точно боясь моргнуть. словно, взаправду ожидая, что стоит подрагивающим ресницам опустить реальность, на мгновение, все станет в разы хуже; ее мир, что и без того дрожал под натиском действительности, развалится как карточный домик на сильном ветру, что несомненно сейчас бушевал за окном.

— рабастан, — приветствие выходит сухим, почти что идеально безразличным. если не считать, что готова поставить свое наследство, — слышала как скрипят от усилия ее зубы. там, где она пытается сохранить холодную отстраненность, окрашеную в багряный цвет чужой крови. она ведет худеньким плечом, почти что осязаемо отмахиваясь от его, дословно: что ты здесь делаешь? будто нет ничего более обыденного, находиться в гостиной поместья лестрейнджей посреди ночи, когда хозяев нет дома. ее подсознание шепчет о том, что кто-то здесь знает о том, что она соврет отвечая. поэтому, лучше промолчать там, где он оставит ее совершенно растерянной, потому что глупо  предполагать, что фиолетовый подтек, что расцветает на лице — единственные его увечья, видеть которые было почти физически больно, а надеяться на то, что кровь на одежде не его — малодушно, если не сказать жестоко. под стать наследию, что ложилось на ее плечи с рождения.  вот, только, беспричинно жестокой андромеда никогда не была.

его не смотри так — выводит из оцепенения, отдает колющей болью под ребрами, когда буквально чувствуешь, как от злости и накрывающей безысходности заходится сердце, готовое вывернуть ребра наизнанку. ей хочется закатить глаза, совершенно не аристократично фыркнуть, отбить колкой фразой; добавить резкое — как так? потому что они оба знают наверняка — она осуждает, хотя, не имеет на это никакого права. щурится и почти что злобно кривит губы, в такие моменты она все чаще напоминает себе свою старшую сестру. вот только андромеда не беллатрикс.

— знаешь, меня почти не привлекает перспектива прятать твой труп в ночи, — и это победа над собой, помноженная на смешливые ноты в голосе; когда его ладонь окрашена в багряный, а ее тихий голос раздается в гостиной, после затянувшегося молчания; но, даже для нее самой, все это кажется излишне чужим, наигранным, звенящим от напряжения. там, где на задворках сознания бьется пугающая мысль, словно птичка зажатая в силки, — такого рабастана  она не знает. и, это, почти что откровенная ложь, которая плещется там, на дне радужки ее глаз. потому что слишком отчетливо помнит холодный взгляд направленный на магглорожденных. помнит, до дрожи в кончиках пальцах и желания покрепче схватить палочку. но вместо этого: — дай взглянуть.

и это почти что капитуляция, в небольшой гостиной поместья, когда меда начинает движение. потому что перед ней все еще человек, который одним из первых приходит на ум, когда она думает о семье, но, при этом, не является блэком. что, в других обстоятельствах, несомненно, является, в глазах меды, плюсом.