это абсурд, враньё: череп, скелет, коса.

смерть  п р и д ё т, у неё будут твои глаза.
это действует как ушат холодной воды. отрезвляюще. ты чувствуешь, как дышать становится слишком трудно. ребра сдавливает невидимая рука, так крепко, что тебе вмиг чудится их трещание. и это все, абсолютно все, совершенно не так, как надеялась или предпологала. нет никакой доли романтизма или чего-то подобного. как будто с алеком можно было надеяться на что-то. остается только горькое осознание, что ты не ты. осознание того, что мысли твои больше не твои, чувства действия, все подчинено определенному циклу, где самому хмурому охотнику отведено место, буквально, лидирующей скрипки, рождает в тебе, если не злость, то уж точно негодование. мысль о том, что, где же тогда клэри фрей, что затерялась в дебрях мыслей и чужих действий. расчетливых движений и поведения, совершенно тебе не свойственного. чувств не твоих, хотя бы точно на половину. ты теряешься. пожалуй впервой на протяжении уже долгого времени, с момента как только забежала в свою квартирку в бруклине наблюдая полную разруху и бардак, когда только кричала это тоскливо болезненное: мама! мама, где ты? переступая то, что раньше было предметом интерьера, по крайней мере тебе так казалось. теряешься, ощущая как внутри разгорается пламя, что обжигает внутренности, заставляя воздух глотать потрескавшимися губами, все чаще и быстрее, глаза будто пеленой темной застилает, ты крепче сжимаешь свое оружие, волчонком смотря испод упавших на глаза прядей. плечом дергая. вспоминая каждый раз, когда до боли приходилось щеку изнутри закусывать, чтобы не взвыть от обиды внутри все выворачивающей, горьким тошнотворным комом застряющей, где-то в горле, горечью на языке оседающей. за слова его каждый раз обидные - нападаешь снова. каждой отдельной клеточкой чувствуешь сопротивление воздуха к тебе, чувствуя как напрягаются мышцы и ты крепче сцепляешь зубы, слушая как те скрипят или это снова тебе просто чудится. выдыхаешь шумно, сквозь зубы плотно сжатые. рычишь волчонком загнанным. ты даже не уверена, что в тебе от тебя самой, когда переступаешь с ноги на ногу начиная движение, выверяю свой последующий шаг. разве не этому тебя он учил? быть непредсказуемой.
- и что ты предлагаешь мне, александр? - голосом твоим хриплым, будто сто лет не звучавшим, отчаянным. ядом наполненным до краев, как чаша некогда смертельная, кровью ангела разиэля, что создавал себе подобных по мановению руки и своей прихоти. буквально выплевываешь имя его полное, злорадствуя мысленно, или на самом деле давишь желание выругаться. знаешь, что ненавидит это имя, позволяет называть только магу бруклинскому, что тянет это приторно сладкое - александр. тебе же тошнотворно приторно, ты даже сладкое любить перестала, морщась словно от зубной боли.  ты, клери фрей, наблюдать остаешься в стороне. даже не с первых рядов. ведь не позволенно, изредка ловя на себе этот взгляд холодный, арктической стужей наполненный. голосом его глубоким - тебе нечего там делать, примитивная. будто очередной раз подчеркивая, что отличаешься от него, ото всех в округе. ведь ты по его мнению чуть лучше нежити, просто потому, что примитивного можно исправить, нежить - никогда. ты уже даже не споришь о том, что такая же как он, по праву рождения, где-то даже лучше, если дело касается родословной. смотришь на него холодно, губы кривишь, в тонкую линию сжатые и стараешься не ловить на себе этот взгляд темно карий от лайтвуд младшей, о чем-то пожалуй догадывающейся. тебе только этого не хватало. дверью дубойвой в свою комнату хлопаешь, проводя черту незримую. сегодня ты говоришь об этом не будешь. по факту никогда не будешь.
чувствуешь. как горит кожа, где касался он пальцами сильными и головой мотаешь, очередной выпад делая. не слыша, скорее чувствуя как тот отбит будет. как дерево в твоих руках вибрирует и трещит, уши закладывая. - что же ты ждешь, что брошусь от радости в объятия?
буквально рычишь от досады. твоей/его не разобрать. просто снова переходишь в сторону, разглядывая, смотря на него по-другому. иначе, просто. мыслью в твоей голове, совершенно не прошенной, но закономерной. как бы долго молчал, если бы не эта досадливая случайность? смотрел ли так же на тебя, с какой-то потаенной надеждой, если бы не связь ваша, где-то свыше скрепленная? ожидал бы от тебя чего-то большего, в угоду чувствам и эмоциям? совершенно точно не твоим, чужим. вед так просто свалить на кого-то свою неопределенность в душе, когда знаешь, что это возможно.  в насмешку над судьбой твоей, богами и святыми. с надеждой на что-то тебе непонятное. в груди жаром разливающееся, сердце заставляющее сбиваться с привычного ритма. ты в черты его врглядываешься, будто не узнаешь вовсе. хотя, правду - не узнаешь. алек, которого ты знаешь, так бы не поступил с собственным братом, но знаешь ли ты его? сейчас тебе кажется, что нет.
- ты когда-нибудь задумывался алек, что нам уже не по четырнадцать? - крепче перехватываешь палку вспотевшими ладонями. дыхание разговорами сбивая. - иметь воображаемого друга, это уже не круто. сжимаешь так, что пальцы холодеют/белеют. снова нападаешь. чувствуешь как боль предплечье твое обжигает, устремляясь вниз к руке. не смеешь произнести и звука, осознавая, что отголоски чужой боли теперь сильнее, связь крепче. клянешь всех известных тебе богов за столь изощеренную насмешку. усмехаешься. губы плотно сжатые в шрам белесый на лице растягиваешь. думаешь о том, что хуже чем тебе/ему, будет только джейсу.
твоему милому джейсу. тому самому, что рисковал ради тебя всем, пока вечно недовольный жизнью и ролью второй скрипки парабатай читал нотации и отповеди. чувство вины топит, захлестывает словно океан бушующий, бьет о камни прибрежные, жизнь из тебя выбивая. ты думаешь о том, что вейланд подобного не заслужил. а еще о том, что чувства твои к нему, некогда казавшиеся костром разгарающиеся, нынче дотлевают, словно уголек в сумраке. холодном и промозглом. ты чувствами захлебываешься. не своими. свои определенно не могут быть столь перементивыми. думаешь о том, а не были ли чувства к джейсу чужим отголоском в душе твоей. - мне вот интересно, что же ты скажешь джейсу?
бьешь наотмашь. словами хлесткими. пощечиной словестной. за каждое его брошенное "примитивная", за ненависть в глазах его холодную, что казалось заморозила, коркой льда внутри покрыла, вовек не рстопить.

— не тебе об этом рассуждать. поверь, таким как мы вселенная [не]  б л а г о с к л о н н а.

что ты знаешь о ней, что ты знаешь о тех,  кто создает поистине уникальное?
ты спрашивал себя, к а к о в а    ц е н а  за эту возможность, готов ли ты ее заплатить?волшебство от пандаминимум :3

Гидеон с детства знал, какая он задница и самовлюбленный сноб  что он носитель редкого гена путешественника во времени, передаваемого в его семье по мужской линии. Как некогда окрестила сию аномалию тетушка Мэдди - "такая же семейная проблемка", которой удостоилась и я.
Вот, только, в отличии от меня, что проводила свое шестнадцатилетие в слепой уверенности, что ген достался моей выдающейся во всех смыслах, кузине Шарлотте,  тебя с детства заставляли музицировать, изучать этикет, историю Англии, боевые искусства и тайноведенье, что по мне сродни оккультизму. В общем, твои родственники делали все, чтобы ты не стал нормальным парнем. Практически получилось. Когда-нибудь я узнаю, что же вы там такое делали, надеюсь приносили жертвы, иначе, мое любопытство не будет оправданным.
Основной твоей миссией, как путешественника во времени, стала - собрать кровь всех двенадцати, для завершения круга и обретения чудо лекарства. О твоей врожденной наивности мы поговорим потом. За первую провальную попытку сего действа, мы, ладно, я, стоя аплодирую Полу де Виллеру и Люси Монтероуз, которые украли первый хронограф.  Споры о том, кто кого завел на кривую дорожку, до сих пор ведутся в наших семьях.
Ты стал одиннадцатым путешественником, чьим камнем стал алмаз, самый крепкий, как ты когда-то мне сообщил. Что, собственно не удивительно, голова у тебя действительно чугунная, не пробьешь просто так. К моменту, когда мне, не повезло, обрести столь сомнительное наследие, ты уже скакал по времена добрых два года и был сам собой доволен. Шутка ли, выдающийся студент медицинского, красавец, молодец, практически комсомолец. Дядюшка Фальк, управляющий ложей графа Сен-Жермена, того шарлатана, который хотел себе бессмертие. И все шло к тому, что твоей напарницей станет не менее идеальная, рыжая змеюка и гадина, Шарлотта, что портила мне жизнь вместе со своей матушкой, пожалуй с момента, как я появилась в доме дедушки и леди Аристы, ни в коем случае не бабушки.
Вот только именно тут , в момент моего шестнадцатилетия, всю ложу и мою достопочтенную семейку, ждал один большой сюрприз. Который был ознаменован грандиозным провалом в планах графа.

на самом деле я предлагаю остановиться на самом начале, уж больно по душе, мне пришлись их подтрунивания друг над другом, точнее мои попытки придумать, что-то достойное. пока ты откровенно говоря скалился, осознавая свое превосходство.
как по мне, уж больно они быстро перешли в эту вселенскую любовь, где один погубит другого и другой не сможет без первого. давайте же растянем этот момент и отдалим его как что-то неизбежное, но такое далекое, что не видно еще на горизонте.

[1] мне пришелся по душе тот нахал, которого изобразил на экране Яннис, но никто не запрещает вам взять дополнительный прототип внешности.
относительно всей истории, знание канона -  обязательно. ибо это не нашумевшие произведения. у меня на все это ушло дня четыре вместе с фильмами и книгами. в остальном, хочу видеть инициативного и заинтересованного игрока, который не смоется через недельку. поверьте, это очень затратно искать игроков снова и снова. в плане нервных клеток. в игре - подстраиваюсь под игрока, в среднем посты от 3,5 К, скорость - от вдохновения. мне главное отдача :3

Ты появился ниоткуда, просто вывернул из-за очередного темного угла, когда был так нужен. Спасительный. Ангел Возмездия. Тебе смешно, кто бы мог подумать, что внешность бывает столь обманчива и за этой улыбкой и стремлением помочь окружающим, своими знаниями, скрываются корыстные цели. Совершенно неприглядные. Грязные. Отравленные, как и твоя душа. Но стоит ли винить тебя за то, каким монстром тебя сделал наш отец?
Ты истинный сын Валентина и пожалуй именно за это он ненавидел тебя, потому что ему удалось создать того бездушного монстра, которого хотел. Не ищи логики, наш отец же ненавидел меня за то, что мать сбежала от него, будучи беременной мною. Ты первенец Джослин и Валентина, любимый сын, которого женщина боялась как огня. Тот которого так ждали. Ты в итоге стал никому не нужный, брошенный, благодаря стараниям Валентина и Лилит,  озлобленный на весь мир и преследующий лишь свои цели.
Себастьян, урожденный Джонатан Кристофер, самый отъявленный мерзавец, которого только могли создать, и за это мы его любим. Я не буду говорить за каст, хотя каждый тут с удовольствием поиграет с тобой, я скажу за себя. Я чертовски жду своего брата, с его дурными наклонностями и попытками добиться сестринского признания самыми ужасными путями. Пролитыми реками крови и терроризированием близких людей. У меня есть тысяча и одна идея для развития отношений, о которых я с радостью тебе расскажу, а потом тебя от меня уведут, ибо кто-то на кого-то плохо влияет. Я подозреваю, что именно я на тебя. Приходи к нам Себастьян, нам не кому готовить еду, а питаться готовой из кафе, накладно хдд

Стоит ли говорить, что карма у меня плохая, и, на родственников, мне, в общем-то, не особо везет. От тебя хотелось бы видеть любовь к Себастьяну и его истории, а еще хорошо бы знать канон, хотя бы на уровне википедии и быть готовым   развиваться. Не требуем висения 24/7 у каждого реал и своя жизнь. Посты в среднем около 3к – 3,5к пишешь больше – тебе плюсик в карму, и вероятность того, что не убью сразу. Мы очень ждем моего брата, приходи к нам мое комнатное зло, я буду тебя любить :3

http://poseidon.rusff.me/viewforum.php?id=5

знаешь, реальнее мира вдруг стали сны,
те, что приходят под утро с холодным потом.
и в зеркалах отражения глаз дурных
словно без слов вопрошают с ехидцей "кто ты?".

Под ее ногами шуршала пожухлая листва, по крайней мере, в тот момент, Клэри хотелось думать, что это листва или старые выпуски "нью-йорк таймс", за прошедшую неделю/месяц/год, коих обычно много валялось в таких вот темных проулках. Богом забытых местечках. А если учесть, какие твари обитали в таких местах, то и дьяволом эти укромные уголки были давно позабыты и позаброшены. Непривычно холодный ветер, для этого времени года, пробирал до кости, заставляя кожу покрываться мелкими показателями крайнего не уюта — мурашками; или это просто был очередной приступ страха, который она списывала на климатические явления, крепче цепляясь одеревеневшими пальцами за рукоятку клинка, чей свет освещал ей дорогу впереди. Озноб катился по спине, касаясь холодными пальцами каждого позвонка. Кларисса буквально чувствовала, как от каждого шороха волосы встают дыбом, а она все сильнее закусывает внутреннюю сторону щеки, чтобы не проронить ни звука. Достаточно шороха ее шагов, и, совершенно точно, позабытого стеле, где-то на тумбочке рядом с кроватью, в которой уже нет и следа ее сонного спокойствия. И, если быть честной, хотя бы сейчас, и перед собой, то, девушка, давно пожалела о том, что сунулась в этот проулок в одиночку. Ночью. Уже мысленно предвкушая тревожный взгляд Джейса, раздраженную Иззи и грандиозную выволочку от Алека. Неизвестно, что ее пугало в тот момент больше, ну, кроме шороха где-то за спиной. Волосы разметаются по плечам, при очередной повороте, лезут в лицо, заставляют щуриться. У нее дыхание, сбитое, поверхностное; сердце бьется рваным ритмом, качая по венам и артериям страх, чистый, ничем не разбавленный. Фрей давно призналась самой себе, что ей страшно, чертовски. Но упорство, мать бы сказала упрямство, продолжает подгонять ее со спины, заставляя проходить все дальше в проулок, который, совершенно точно, окончится тупиком. Фэирчайлд не знает, откуда ей это известно, но она в этом уверена. Как в том, что солнце встает на Востоке; у Саймона специфическое чувство юмора и полное отсутствие фантазии; а у Джейса глаза непередаваемого цвета, который не берет даже палитра карандашей, которые «позаимствовала» у Магнуса.
Здесь ей все кажется до абсурда знакомым. Будто бы она была здесь раньше. Ощущение до крайности противное, липкое, растекающееся где-то по спине, впитывающееся в кожу. Он, проулок, будто старый друг, которого не видела лет десять, а узнаешь, разве что по отдельным чертам или тому, что тебя окликнули по имени, ведь ты не изменилась, нисколечки. Она угадывает с точностью, что поверни налево, там будет обшарпанная вывеска, давно висящая на одной проржавевшей петле. А разобрать, что написано, с трудом можно и в погожий день, что уж говорить о поздней ночи, когда единственный источник света это ангельский клинок, не позволяющий хрупкой тени, что дрожит на стенах домов, сгинуть вместе с хозяйкой в пучине неизвестности. Клэри уверена, что дверь там будет не заперта. Да и зачем запирать давно заброшенное? Горло сжимает неприятный ком, на ум приходит сравнение с отелем Дюмор, в котором была не так давно.
Ступени под ногами скрипят одна за другой, будто играются, она молит ангелов о благосклонности к ней этой ночью, но, видимо, ангелы таких, как она, не хранят. Ибо очередной, раздающийся в тишине, скрип порождает многоголосое  эхо, разносящееся по всему дому, и если кто и не услышал ее появления, то только глухой. Фрей, в очередной раз дает себе мысленную затрещину, за излишнюю беспечность и забывчивость, минуя пролет за пролетом. Ее словно магнитом тянет куда-то вперед. Порождая в груди это чувство полной неопределенности. Пугающей неизвестности.
http://67.media.tumblr.com/91018083d198 … .gifСтарая дверь неприятно скрипит, когда девушка, легким прикосновением, толкает ее вперед. Чаша освещает помещение тусклым светом, совершенно не ярким, инородным. Но не это заставляет ослабевшие пальцы выпустить клинок из рук, совершенно не обращая внимание на глухой стук о деревянный пол. Страх — первобытный, животный в глазах матери. Клэри делает шаг вперед, давя в себе это детское желание расплакаться, тянет к женщине руки. Влага собирается в уголках глаз, неприятно пощипывая, мешая разглядеть самое главное. Третьего в помещении. Чьи-то пальцы больно сжимают предплечье, разворачивая к себе. Клэри с трудом улавливает чей-то крик, где-то на периферии сознания, похожий на ультразвук. Вызывающий лишь одно желание — заткнуть уши и бежать отсюда как можно дальше, забыв обо всем. Матери/чаше/Валентине/ войне, или что там еще ждет их, за следующим поворотом? Боль обжигающая растекается по телу, единственное, и,  последнее, что успевает заметить Фрей, темные радужки глаз, практически черные. Прав был когда-то Лайтвуд; как была самонадеянная, упертая примитивная, слабая и беззащитная — такой и умрет. Ее собственный клинок, так неосмотрительно оставленный у самого входа, прошивает тело, входя по самую рукоять. И это чертовски больно. Осознание нелепое, практически на грани с потерей сознания. Ноги слабеют. Она становится глуха к внешним раздражителям, единственное, что еще волнует, ее измученная мать, которая пытается подбежать к ней. Деревянный пол непривычно мягок, Кларисса делает последний вздох, что разливается свинцовой тяжестью по всему телу.
Она открывает глаза, сидя в темной комнате, в институте, все еще не до конца осознавая, что пережитое было лишь сном. http://66.media.tumblr.com/3be3d4f4f95a … .gifМокрая футболка, что когда-то позаимствовала у Джейса, неприятно липнет к телу, холодя кожу. Она перебирает пальцами влажную ткань, пытаясь убедить себя, что с ней все нормально. Сердце готово вырваться наружу. В голове набатом мысли, что не давали покоя там, во сне. Она знает это место. Девушка сжимает плотно губы, где-то в груди поднимает голову холодная решимость. Сейчас или никогда. Ей стоит проверить и наплевать, что на часах… Клэри  шарит рукой по прикроватной тумбочке, выискивая телефон, дисплей загорается почти мгновенно, когда она проводит  пальцем по экрану. Только перевалило за полночь.
Холодный пол кусает за ноги, будто бы противится тому, что сейчас должно произойти, и ей бы прислушаться к голосу разума, который твердит оставаться в этой комнате, лечь в кровать и постараться заснуть. Перестать изводить себя мыслями о пропавшей матери, которую, по заверениям Лайтвудов, уже начали искать.  О каких плодотворных поисках идет речь, Фрей не знает. Они восемнадцать лет прожили под боком у Нью — Йорксого института, но так и не были обнаружены, до последнего момента; о безумном отце, который стал главной проблемой института, снова. Которая, между прочим, ее, Клариссу Фэирчайлд/Моргенштерн, не должна была волновать. По лицу пробегает рябь, отвращение не так легко скрыть, даже при мысли, что кто-то назовет ее отцовской фамилией, а таких, Клэри знает наверняка, не мало. Слухи распространяются как костер в страшную засуху, быстро и без возможности остановить. Известие, что дочь Валентина объявилась в сумеречном мире, будоражит сознание общественности. И Клэри готова дать руку на отсечение, если ее не сожгут первой, как главную ведьму, если оправдаются опасения Клэйва относительно подозрительной активности бывших приспешников круга. В чем-то сумеречный мир совершенно не отличается от примитивного.
На плечи ложится холодная кожа куртки, руки сами собой тянутся к прикроватной тумбочке, зажимая тонкое стеле между пальцами. В памяти еще свежи воспоминания о допущенной оплошности, пусть и  не реальной. Но, вот в нынешней реальности, она такую глупость не совершит. Когда-то могла — не сейчас. Последствия могут быть фатальными, в первую очередь, для нее. Зеленые глаза цепляются за собственное отражение, и, в голове, в рое мыслей, можно найти ту самую, когда она стала такой? Где ее яркие футболки,  с детскими принтами, синие джинсы и любимые кеды, которые носила не снимая. Сейчас не только ее жизнь, буквально, вся она окрашена в черный. Она уже не выбивается из ровного строя сумеречных, быстро переняла с десяток возможных правил и постулатов. И внешний вид, кажется, тоже.  Фрей думает — слишком быстро. Но как бы она не одевалась, что-то неуловимое, все же остается в ее взгляде, природная затравленность, наивная надежда на лучшее и какая-то слабая беспомощность, сворачивающаяся кольцами на дне ее глаз цвета хризолита. В ней еще не удалось вытравить эту примитивную неуклюжесть. Кажется, уже пол института взяло на заметку, если слышишь грохот в коридоре или звон разбитой посуды, именно там ты найдешь Фрей. Девушка тянет край темной футболки вверх, рисуя на уровне первого из ребер руну, что позволила бы передвигаться бесшумно, кажется, о ней говорила Изабель, нехотя помогая убрать учиненный ею, Клариссой, разгром на тренировке.  Говорят, что люди учатся на своих ошибках.
Коридор ее встречает ночной тишиной. Тревожащей. Тихими разговорами дежурящих  в институте, гудением техники, где-то на первом этаже и относительным спокойствием, если не считать торопящегося по своим дела Черча, что одаривает девушку недовольным взглядом. Кажется, в этом месте ее не любит каждый второй, если учесть чету Лайтвудов — каждый первый. Макс говорит, что этому коту мало кто нравится, если честно, Клэри это нисколько не успокаивает. Если бы с жителями института была так же просто как с котом. Покорми и ты его друг навеки, Джейса не берем в расчет. Блуждающая улыбка касается губ. Вряд ли кто-то из Лайтвудов клюнет на еду, даже, с учетом, отвратительной готовки Иззи.
В ее голове часы отмеряют неровный счет секунд, когда она замирает около двери, в комнату Изабель, самую ближнюю от нее, пытаясь определить возможность того, что кто-то из ее новых знакомых сейчас не спит. Ей совершенно точно, не хотелось бы столкнуться с кем-то из них, потому, что придется объяснять, такой не свойственный для нее, в последнее время, вспомните о постоянных изнурительных тренировках и постоянных поисках нити, за которую можно ухватиться, чтобы та вывела к пропавшей матери, лунатизм. Да и чтобы она ответила?
В голове появляется прообраз неловкого разговора. В котором она бы теребила тонкими пальцами край футболки, пытаясь придумать достойное оправдание ее передвижениям ночью, по институту, без ведома Алека или Ходжа. Джейса, в конце-то концов. Сжимала бы карминовые губы в тонкую линию, слегка закусывая нижнюю, хмурилась, и, совершенно точно, отказывалась бы смотреть в глаза собеседнику. Потому, что ее глаза — зеркало души. Той самой, потрепанной, в которой потемки. Ночные сумерки, как в том проулке, в который тянет словно магнитом; том проулке, который находится в полутора кварталах от дома Люка,  в котором, когда-то, проводила недели две от летних каникул.
Ей бы собраться с духом и попросить помощи. Просто набрать давно изученный номер, который, даже стерев из записной книжки помнишь лучше, чем девять один один. Но мешает, что-то незначительное, казалось бы, совершенно не свойственное ее натуре. Гордость. А еще обида на то, что скрывали с матерью, что смотрели этим набившим оскомину жалостливым взглядом, когда снова и снова приходилось прибегать к помощи мага. Где-то на задворках сознания гуляет, словно перекати поле, мысль. Мешает совсем не это, просто рисковать Люком из-за своих проблем — выше сил. Кто-то называет это благородством.
Она шикает на кота, прикладывая палец к губам, смотрит практически осуждающе, на нарушителя ночного спокойствия. Ее спасительной тишины. А он, недовольно мяукнув, продолжает свое шествие. Впервые она сталкивается с незнакомым ей охотником на лестнице, спускаясь к главному выходу. И, даже несмотря на то, что внутри все холодеет, а ногти впиваются в ладони, она вздернув подбородок идя в нужном ей направлении. Минуя зал для тренировок и оружейную, в которой слышится гул голосов, так быстро, будто бы за ней гонятся демоны или сам Валентин. Она понимает, что если ее, кто-нибудь, сейчас остановят, весь ее план пойдет прахом, развеется пеплом по ветру. Ей кажется, что если дождаться рассвета, что было бы более разумно, в данной ситуации, та тонкая, связующая, нить, которая может привести к матери/чаше/Валентину — оборвется, снова. Им снова и снова придется искать новый край, за который можно ухватиться.
Толкая тяжелый дубовые двери, Клэри не в первой чувствует себя так, будто совершает одну из самых больших ошибок в ее жизни. Первая, у нее в списке, пожалуй, идея пойти в «пандемониум», следуя за хамоватым красавчиком. Улица встречает ее прохладой ветра, который пробирается под одежду, холодя кожу, остужая пыл и леденя душу. Девушка не позволяет себе даже оглянуться. Выходя испод защиты института, впервые, за долгое время, в одиночку. Она может кожей прочувствовать всю враждебность окружающего ее мира. Даже если это, всего лишь, зловещий шелест крон деревьев, которые окружают старую церковь. Она не сразу понимает, что шепчет, еле слышно в нарастающем гуле непогоды.
— Что же я делаю, — мысленно добавляя «ангел сохрани». Первые капли падают на лицо, заставляя жмуриться от неожиданного нарушителя ее [не]спокойстия. В тот вечер ей начинает казаться, что все вокруг против нее, и ее плана, который на тот момент кажется, практически идеальным. До примитивного глупым.

Сквозь свет, проникающий меж плотно сжатые веки, так просто думать, что все произошедшее лишь очередной кошмар. Тот самый, что заставляет сердце заходиться в рваном ритме, а ее, вскочив с кровати, сминать влажную простынь, пытаясь восстановить сбитое дыхание. Жмуриться от острой боли от столкновения с чем-то и фокусировать свой взгляд на шатенке, что приветливо улыбается, представляясь Изабель. Самой Фрей, эта улыбка кажется излишне приветливой, такой, с которой смотрят на испуганных детей взрослые, чтобы не запугать чадо окончательно. И она даже готова вздохнуть с облегчением, когда в лазарет, именно так называет его мимолетно Изабель, которая предпочитает, чтобы друзья звали ее Иззи, заходит знакомый ей блондин, чьего имени она не то, чтобы вспомнить не может, попросту  не знает. Но сам факт его присутствия вселяет некую уверенность, что все не наладится. Чем бы это «все» не было.
   А еще пугает до чертиков. Не парень конечно, у того, черты лица, которые хочется зарисовать здесь и сейчас, наплевав на что угодно, даже приближающийся Армагедон. Лишь бы под рукой был клочек бумаги и карандаш. Пугает осознание того, что все произошедшее, что доселе считала лишь плодом фантазии переутомившегося сознания, является правдой. Как и тот монстр, что рассыпается искрами в ее сознании, за мгновение перед тем, как все начинает плыть. Спасибо, за свое спасение, фрей так не говорит: то ли проникнувшись его — это наш долг спасать примитивных от демонов, то ли потому, что слишком бредово выглядит весь его рассказ, начиная с этого проникновенного — мы сумеречные охотники, и, заканчивая, — все истории правдивы.
   Пожалуй, она не впервой поражается находчивости Саймона, стараясь как можно быстрее оказаться на улице, рядом с хорошим другом.. Лишь мимоходом жалуясь о том, что одежда жутко неудобная, короткая и кожаная. Мысленно отмечая то, что если бы ее увидела мама, в таком виде, домашнего ареста было не избежать, а еще, пожалуй, то, что Изабель Лайтвуд, действительно, не стесняется своего тела. К слову, стесняться там нечего. Эффектная брюнетка далеко нечета ей, хрупкой рыжей девчушке, у которой самая женственная вещь в гардеробе — это платье с детского утренника, что был в младших классах.
   Каблуки стучат по каменному полу, когда она спускается, стараясь не так сильно вертеть головой и смотреть под ноги. Выслушивая очередные наставления от Джейса, который уверен, что парень, стоящий на улице не есть веская причина, по которой нужно рисковать. Клэри Фрей в корне с ним не согласна. А еще, пожалуй никак не может свыкнуться с той мыслью, что может быть кем-то, кроме обычной студентки Бруклинской Академии Искусств, о которой она не так давно грезила и во снах и наяву.
   Она смотрит на друга по-другому, быстро мажет взглядом по знакомым с детства чертам. Тем самым, которые были изучены наизусть, зарисованы, еще неумелой рукой, на первых ее шагах к тому, чтобы стать художницей. Перед ней стоял все тот же Саймон, вот только все той же Клэри, она себя не чувствовала, вглядываясь через плечо на Джейса Вэйланда, который качал головой, подтверждая свои слова о том, что снаружи может быть слишком не безопасно для нее, но оставить друга без ответов она тоже не могла.
Это все еще был ее неугомонный Саймон, для которого она была больше чем подруга — семья. О, которой, как оказалось, Клэри Фрей не знала ровным счетом ничего. Но, если бы она перестала доверять Льюису, что бы у нее осталось, в итоге? Ворох вопросов, на которые ответа век не сыскать. Пропавшая мать, отказавшийся от нее Люк, странный и пугающий сумеречный мир. Незнакомцы, что твердят о том, будто бы она такая же как они. Вот только сейчас с трудом может разобрать, кто же такая Клэри Фрей. Пожалуй, чертова эгоистка,  наверное, именно поэтому, девушка не могла отпустить ладонь Льюиса, крепко сжимая его руку, уходя по направлению к изрисованному ею же фургончику. В то мгновение кажется, что в прошлой жизни.
   Кресла в их некогда любимом кафе, отчего-то кажутся непозволительно жесткими, неудобными. Не такими уютными, коими были ранее. Или просто она себя чувствует неуютно, в этой толпе, когда в голове навязчивой идеей крутится мысль, что совершенно любой может оказаться монстром,  под  личиной обычного человека. В памяти все еще свежи воспоминания о ломаном теле Доротеи. И ее все никак не хочет покидать это отвратительно липкое чувство, когда она, скорее по инерции перекидывает копну рыжих волос в сторону, скрывая свежую руну, которую изначально приняла за татуировку. Мерещится, что все в помещении смотрят на нее, потому, что она якобы другая. Верить или не верить до конца Вэйланду, Клэри Фрей все еще не решила. Не может решиться, чтобы перевернуть свою жизнь с ног на голову. Перекатывает в пальцах скомканную салфетку, непозволительно долго всматриваясь в черты милой официантки, имени которой все никак не может разглядеть на бейдже, что прикреплен  к нагрудному карману формы. Чувствует, как привычная улыбка растягивается на лице, вот только что-то все равно не так. Она не та. Губы растягиваются в привычном жесте и она как будто немеет, не чувствуя внутри себя не единой положенной в этот момент эмоции, лишь механические движения, которые впитала будто губка. Потому что так правильно, так учила мама. Будь всегда приветливой. И губы вытягиваются в линию, обнажая ряд белых зубов, все немеет.
— Только кофе, пожалуйста, — голос ее ровными перекатами, с нажимом на пожалуйста, словно говорящий, не могли бы вы оставить нас. Фрей думает о том, что ни разу не позволяла себе подобной резкости в отношении, в остальном же — если скрыть этот лихорадочный блеск глаз,  она будто бы задержалась с Саймоном в парке:  на часах не поздний вечер; она не в странном кожаном наряде; а дома ее ждет очередной нагоняй о матери; в голове ни намека на то, что уверенности в происходящем у нее ни на йоту. Ее состояние выдают лишь похолодевшие пальцы, что пробивает мелкая дрожь, такая явная, что приходится заламывать их, избегая прямого контакта глаз на друга. 
— Саймон, — она впервые срывается на тихое шипение, практически упрек, плещущийся на дне ее хризолитовых глаз,  когда поток вопросов, к слову, совершенно обоснованных, никак не закачивается. И Фрей, благодарит ангелов за то, что в округе не так много народу, в столь поздний час. — Ты не мог бы говорить тише?
Фрей хмурится, сводит тонкие брови к переносице, закусывая щеку, все еще не способная до конца  избавится от этого металлического привкуса во рту, который отрезвляет. Концентрирует свой взгляд на солонке стоящей на столе, совершенно не примечательной, таких по всем кафетериям в Нью_Йорке тысячи, но отчего-то именно эта становится ей безумно интересной, когда к ней приходить осознание, что правду говорить все же придется.
— Прежде чем, я попытаюсь тебе что-нибудь объяснить, пообещай мне, что бы я сейчас не сказала, это останется между нами. — Она впервые за очень долгое время, кажется все те года, что знает Льюиса, начинает издалека, совершенно не уверенная в том, что может еще сказать к тому, что было увидено парнем и насколько адекватно он сможет воспринять всю эту информацию. Хотя, это же ее Саймон, который, в худшем из случаев, скажет, что у нее, Фрей, отличное чувство юмора. Вот только самой девушке сейчас не до смеха, когда перед глазами, раз за разом, словно в замедленной съемке пролетают кадры разрушенной квартиры, в которой они жили с мамой. Где же теперь она находится, и жива ли, Клэри не имеет малейшего понятия. — Это все очень серьезно, Саймон, и мне важно, чтобы ты мне верил. Ее тонкие пальцы цепляются за его ладонь, ища немой поддержки. Она может оказаться супер сильной сумеречной охотницей, носить кожу и убивать демонов, ее мама, может быть уже мертва, а отчим никогда ее не любил. Ее жизнь может вмиг перевернуться с ног на голову, но ее все еще будет держать якорь, под именем Саймон Льюис. Она, Клери Фрей, сейчас, как никогда, понимает, что если парень ей не поверит, что-то связующее ее со старым миром, привычным,  родным и уютным, рассыплется пылью, разлетится с порывом ветра. Клэри Фрей сломается.

« к утру похолодает, и раскричатся чайки,
а я наконец смогу уверенно подытожить:
я тебя не люблю, я по тебе скучаю;
это совсем не одно и то же »

мы искали пути, облитые меньшей кровью, но на знаменах вышили снова —  меч. путь, обагренный смертью, всегда неровен, и сколько еще успеют на нем полечь, чтоб умостить тропу для тебя телами, вестника славя с пеною на устах? ты все же поднял над головой то знамя, только, увы,  достойным   его   не стал.