красное платье - как кровь на коже, что потечёт из вен,
плачешь, что ты ничего не можешь, но поднимись с колен.
вспомни отца, что хотел  б о р о т ь с я, вспомни свою сестру.

ты так прекрасна в закатном солнце.

пусть они все умрут - молишься, плачешь и ждёшь чего-то - вдруг и тебе свезёт,
вдруг оборвётся на пике нота, сердце зима скуёт,
вдруг ты найдёшь в себе смех и силы, вдруг тебе хватит слов?

красное платье свернётся в жилах кровью
твоих врагов.

враг подходит к черте. я смотрю, словно в омут.
его руки бледны, в волосах седина.
он однажды сказал, что обещан другому,
а любовь его — боль, черный мор и война.

я ему не поверила. выбрала бездну,
и она черной кошкой припала к ногам.
у врага гордый нрав, запах пыльный, железный.
он сказал мне: «я больше тебе не слуга!

и не друг, и не брат. я никто тебе, слышишь?»
я смотрела — пыталась запомнить лицо.
с каждым словом любовь моя делалась тише,
чтобы криком вернуться пред самым концом.

и теперь, у черты, каждый смотрит устало.
он отдал себя смерти, а я — воронью.
не хочу побеждать, хоть бы я проиграла!..
но вслух громко кричу: «ещё шаг — и убью!»

на границе любви нет запретов и правил,
на границе войны только пепел и боль.

он сказал мне: «прости, ничего не исправить».
я ему не ответила: «да, но позволь

мне коснуться руки и унять свою ярость,
пусть обещан другому, пусть стал мне врагом».
я молчала тогда. ничего не осталось,
чтобы снова разжечь в моем сердце огонь.

и теперь я молчу. мне так хочется — боги! —
подойти и обнять его: «друг мой, мне жаль».

враг подходит к черте и швыряет под ноги
моё сердце.

«прости и прощай, госпожа».

[с] печальный менестрель

Спустя прожитые десятилетия Картер знала наверняка - этот мир не менялся никогда; имела ли она право говорить подобное, пожимая плечами в очередном, не имевшем логического завешения, как собственно и смысла, споре,  предпочитая оставить за собой последнее слово? где-то в коридорах конторы, которую когда-то сама же  возвела на руинах, что остались от стратегического научного резерва - под недовольный шепоток власть имущих -  в вас больше нет нужды, война окончена, Капитан - обращение, что спустя годы все еще резало слух, презрением, скрежетом плотно сжатых зубов, что с трудом скрывалось под угрозой получить поставленный удар справа, аккурат в челюсть. Вот, только, Пегги знала - война никогда не закончится; ни в сердцах и умах людей, способных ее развязать. И пока она идет - стране будут нужны свои герои;

По правде говоря - всегда были нужны - те самые, которых держава пускала в расход, не считаясь с потухающими звездами в глазах простых солдат, что принимали на веру чужой героизм и шли за него в бой, умирая. Она знала такой взгляд, он был у большинства в ее окружении, после известия о героической, несомненно, но трагической смерти Капитана Америка, когда подбоченясь, опираясь на винтовку Дуган искал ясными голубыми глазами, скрытыми рыжиной хмурящихся бровей, ее взгляд, словно ища подтерждения совершенно не остроумной шутке, а потом сцеплял зубы и шел вперед - каждый божий день выполняя приказы на территории Европы. Потому что никто не знал Европу лучше, чем 107 й пехотный. Лишь поздними вечерами у костра бросая еле слышное, даже для нее - я, тоже, по нему скучаю. И черт подери, как Пегги Картер его понимала, и дело тут было даже не в свалившихся на когда-то хрупкие плечи обязанностях, под шутки Говарда о том, что каблуки ей больше не нужны, попытки доказать, что несмотря на трагедию каждый из них все еще в строю.

Потому что такой же взгляд она видела в отражении мутного зеркала, где-то в перерывах между нескончаемой вереницей парней/мужчин, что были готовы занять место Капитана на теплящихся еще углях программы "возрождение", под недовольное ворчание Старка, с которым, вобщем-то, Пегги была согласна, хоть ее и не спрашивали, потому что: что ты тут вообще забыла Картер? Каждый из них мог стать отличным Капитаном, потому что уже был прилежным солдатом, исполняющим приказ, а именно такие и нужны были государству, - отличные солдаты, но не один из них не был Стивом Роджерсом. Потому что Стив в первую очередь был хорошим человеком. Этого не хватало ни тогда, ни сейчас.

Спустя десятилетия жизни это, казалось, ощущалось острее, где-то между окончанием второй мировой и развязанной холодной войны, пока бюррократы и чинуши видели в ней лишь трату драгоценного ресурса, а за спиной все чаще звучало - посторонись Картер, теперь этим займутся мужчины: словно она уже не превзошла каждого на добрую голову с их увешанной орденами и медалями грудью, даже без этой проклятой сыворотки доктора Эрскина; словно она не была успешным агентом резерва, а ее заслуга в войне была значительно больше, нежели быть девушкой Капитана Америки; словно единственная рука, что была протянута ей в помощь, с кривой улыбкой на губах и запоздалым, мне важно, что думаешь обо мне ты, не была извинением от Говарда Старка - попыткой сделать этот враждебный к нему/ней мир более лояльным.

И с каждым прожитым годом, а особенно последние несколько лет, становилось все сложнее игнорировать отчеты, письма с пометкой: что ты об этом думаешь? Отмахиваясь фразой растянутой на добрые года - ты забыл, я на пенсии. Какая к черту пенсия, Картер? Потому что времени на подумать в американской глуши у Пегги  было предостаточно; потому что с каждым годом все меньше становилось понятного мирового, где самым страшным кошмаром был - сумасшедший ученый, а все чаще между строк встречались угрозы межгалактического масштаба; Пегги Картер все чаще хмурилась, ловя  себя на мысли, что где-то они упустили нечто важное, раз после войны так и не научились жить мирно.

Наверное, именно поэтому, было так просто сорваться с места, покидая тихую гавань, которая только на словах была американской мечтой, получив совершенно не уставное: нужно, чтобы ты прибыла в комплекс. Как давно она не получала подобных сообщений? Год, два, казалось так сходу и не вспомнить, даже, если захочешь. Ложь, почти что выверенная, - помнила все и всегда, где-то между очередным сообщением, что бездушный голос автоответчика предлагал оставить на телефоне директора.

Для многих в организации Пегги Картер была почти мифом, далеким пережитком истории зарождения, именем  нарицательным, черно-белым портретом без инициалов, на стене старого бункера,  что давно перестали использовать даже как хранилище, надгробной плитой на военном кладбище - стоит отдать должное - похоронили с почестями. И чем меньше призраков слонялось по коридорам под покровом ночи, когда из бодрствующих оставалась лишь ночная смена, да с десяток предусмотрительно отключенных камер на запасной лестнице, за которые кто-то завтра, естественно, получит по шее, просто потому что так надо - тем лучше. Пегги давно перестала стараться понять методы управления, которые практиковал Фьюри, пока организация исполняла возложенные на нее обязанности, а сама Пегги могла быть стирающейся со страниц историей.

Шаги ее отдавались эхом по пустынному коридору, давно уже не сопровождаемые чеканкой каблука, но все такие же резкие, с выправленным разворотом плеча, словно, стоит ей повернуть за угол и она снова наткнется на агента, что не упустит случая указать Картер на ее место;
вот только за углом не было агента, хотя в первую секунду действительно казалось, что умудрилась нарваться на охрану - слишком расслабилась, что даже не услышала чужих шагов - быть такого не может; вторая выбивала из легких воздух, словно пропустила удар поддых и теперь старалась втянуть побольше с шумом и тошнотворным привкусом желчи во рту, с тянущейся к кабуре рукой, даже если это не было осознанным - инстинкты срабатывали быстрее, нежели сознание, пытающееся зарегистрировать происходящее, даже если казалось, что оно вот-вот ускользнет.

Пульсирующей в висках мыслью, в которую совершенно не получалось поверить, где-то между сорвавшимся с губ - Стив? - болезненным, на издохе, словно не было прожитых лет за спиной, а перед ней все еще система связи с валькирией. Ей не стоит себя так обманывать. Голос ее застряет хрипом в горле,  оборвавшейся внутри действительностью, что ухала куда-то под ноги с грохотом разорвавшегося снаряда вот тут, прямо под самым боком, недалеко от палатки, когда в ушах еще долгое время звенело, а полевая медсестричка, та самая или такая же - не разобрать, которую раскручивали по радио, в историях про Капитана, в сорок шестом, с именем натянуто неблагозвучным, настолько похожим, что с трудом удавалось избежать этих все знающих взглядов, сдержать толи позыв рвотный, толи раздраженный вздох - Бетти Карвер, кричала о том, что нужно уходить - нечего сидеть на влажной земле; Вот только земля уходила из под ног. И тогда и сейчас. А сжатые на рукояти пистолета, что так и не вынула из кобуры, пальцы мелко дрожали - уже и не вспомнить, когда такое было в последний раз. Пегги Картер всегда знала, что этой стране нужны герои, лучше мертвые, чем живые, но конкретно на этого человека похоронка была подписана слишком давно.

Порой в ее жизни бывали дни подобные этому, совершенно серые, что ложились мутной пеленой усталости, тяжестью которая не хотела покидать ее кости. Такую она помнила в последние месяцы войны сорок пятого, когда еще не был виден тот крайний рубеж, хотя, исход уже был предрешен, а противостояние в ней держалось теперь лишь на уверенности, что союзники просто обязаны победить. Слепой веры уже не было - только осознание, сколько же жизней пришлось положить на алтарь победы. В такие дни она больше всего скучала по бесчисленному количеству людей, которые ушли из ее жизни, пожалуй, слишком скоро; сколько имен она могла назвать, не сбиваясь, что навсегда были увековечены в граните до весны сорок пятого, скольких еще она похоронила после? И это было самым тяжелым побочным эффектом от сыворотки, о котором, конечно же, никто не говорил; не прописывали сноской или мелким шрифтом в конце договора, и уж точно не было выписано с трудом разбираемым почерком, в медицинском рецепте, каким-нибудь добрым немецким доктором, как обезболивающее, которое она переодично выписывала у штратного медика в конторе. Им тогда было не до мифических последствий, о которых, конечно же, никто не знал. Им просто нужно было устоять на месте, когда рухнула та опора, что давал им Стив.
Порой Пегги ловила себя на мысли, что с трудом вспоминает мелкие детали, и ей, с каждым годом, все сложнее удержать в воспоминаниях, ускользающие с дымкой времени, лица дорогих людей. Ее жизнь  действительно была полна событий - шрамов от них, на теле, было до неприличного много, многим больше, чем могла себе позволить приличная женщина в обществе; то, что осталось глубоко внутри - вовсе кровавое месиво.
Порой она пересчитывала оставшихся, в уме, словно перекладывала очередную безликую картонную папку в редеющую, с каждым годом, стопку, из которой все чаще приходилось вычеркивать имена, ставить пометку - не активен -  красными чернилами, да собственной рукой. Пока, в итоге, не осталось дел в стопке, хотя бы человека способного сжать ее ладонь, ободряюще улыбнуться - все будет хорошо Пегг; пока кто-то не поставил такую же печать на ее собственное дело.
Теперь в ее жизни появились новые дни, и если быть честной, то Пегги действительно не знала, что с ними делать - отдающие затяжной нескончаемой болью, где-то глубоко внутри, словно на израненную плоть накладывали швы, без анестезии, полагаясь на высокий болевой порог, оставшийся в крови адреналин, и то,  что за стенаниями на соседней койке крики не будут так слышны по всему лагерю, или, как минимум, на то, что пациент не умрет от разрыва  сердца, пока его штопают. Стоило говорить, что процент подобных страдальцев в списке на выздоровление был не слишком велик? Что именно в этот момент Пегги малодушно считала, что ей несказанно повезло, что в ее жизни не осталось ни одного важного человека. Еще несколько дней назад, казалсь - один все же оставался; потому что она не знала как бы смогла все это объяснить.
Как объяснить Дугану, смотря в эти светлые, сверкающие озорством ребенка, заключенного в теле крепкого мужчины, глаза, сгребающего в медвежьи объятия, в лесах на польской границе, трясущегося вместе с тобой на ухабах по проселочному бездорожью в Литве и радующемуся бутылке бурбона, потому что американцы знают в нем толк, что все то, что внутри болит - это в не взаправду. Что его шепот в полутьме кузова накрытого брезентом с сокровенным, почти не вяжущимся с его образом, рассчитаным только для Пегги - я тоже по нему скучаю! - не стоит и ломаного гроша. Картер задыхается где-то между вторым стаканом, что наполнен барменом как и положено на два пальца, и мыслью, а не попросить ли наконец бутылку, чтобы не привлекать внимания у барной стойки - совершенно не имея желания ни знакомиться, ни завязывть разговор и уж точно изливать кому- нибудь душу. Последнее вызывает сухой смешок застряющий в горле, как скоро бы ей вызвали санитаров, начни она рассказывать?
Как можно было бы объяснить Говарду, что потраченное время на поиски - иллюзия. Пустое. Что всю жизнь корил себя напрасно, где-то между попытками наконец-то примириться с тем, что уже не сделает этот мир лучше, шанс упущен, похоронен глубоко в атлантике и ее надрывающимся в микрофон голосе с радиорубки: просто вернись, Говард! Я не могу потерять тебя тоже! Теплым обьятием уткнувшись куда-то в плечо, задорным: скучала по мне Пегги? Насколько же сильно она сейчас по нему скучала. На скорую руку, неумело пряча, в карих глазах, всю ту боль, что с трудом получается разделить хотя бы на двоих. Ведь, я знаю, что Стивен значил для тебя//что значил для меня. По правде нужно было задать вопрос, что они значили для него. Значили ли? Ведь в ворохе сомнений так просто обесценивается история, что некогда была чьей-то жизнью.
У Пегги Картер таких дней теперь много, она бы сказала - слишком. Не только дней: вечеров, ночей, пятиминуток, чтобы размять затекшую шею, после нескольких часов сидения над отчетами ведомства, последних мгновений перед рассветом, что застают ее в полутьме комплекса, оказывается, после недели пребывания там, она его почти ненавидит, смотрящую в потолок и гоняющую лишь одну единственную мысль, от которой совершенно не избавиться сколько не старайся, что непосильным грузом падает на плечи, вгрызается в каждое мгновение вдоха, отдает болью в ребрах и ноющими застарелыми шрамами, даже если знаешь наперед - ничего не изменить. Что было бы, если?
И правда, что если бы заметили вовремя? Бред. Сейчас грош цена каждому ее году работы в разведке - их обставили еще на подходах, как детей. Пегги злится, сжимает бокал в пальцах, еще чуть-чуть и стекло брызнет в разные стороны, знает наперед, что у них не было такой возможности - быть увереннымм в программе, доктор Эрскин привел Стива с призывного пункта; внутри все сжимается в тугой узел, что все еще не может распутать, с момента как за ним закрылась дверь ее кабинета. А что если все то, что она чувствовала было хорошо спланировано - ох, это злит больше всего; потому что нет никакой возможности собрать рассыпающуюся на куски реальность вокруг того, чего не существовало и в помине; потому что каждая ее унция выстраданной боли, пережитая и перетертая в упрямство, та самая вокруг которой она возвела себя, на деле может оказаться лишь притворством. Подделкой. Собственно, под стать герою, - Стивен Грант Роджерс; Капитан, мать его, Америка - звезда пропаганды, герой второй мировой, Мститель - Пегги горько усмехается жестом прося бармена  повторить. Ну, в единственном Роджерс точно не соврал - напиться все равно не получается. Не то, чтобы за прошедшее время она не нашла этому сотни подтверждений. В полутьме пустующего бара, далеко зп полночь, в нескольких кварталах от Трискелиона, Пегги Картер ловит себя на мысли, что действительно не хочет возвращаться; потому что стоит ей подняться, оставив на стойке несколько купюр, придется возвращаться в реальность. А реальность нынче дерьмовая.

СТИВ РОДЖЕРС ♱ STEVE ROGERS
[marvel]
-- --
— chris evans —