[indent] она помнит миг после, - неестественно оглушающую тишину, что образовалась в большом зале, словно кто-то накинул на нее заклятие поглощения звука - каким-то искуственным гомоном множества искаженных детских лиц, чей привычный суетливый гам перестанет беспокоить; останется лишь нарастающий гул в ушах, да подкатывающий ком к горлу - мертвенно бледный цвет ее лица, что в иных обстоятельствах определенно заинтересовал бы школьную медсестру, мадам помфри, когда взгляд ее затравленный, такой не свойственный для гринграсс, пройдется по лицам сокурсников. так и не найдя единственно нужного [важного] для нее.

[indent] когда мгновением "до" задыхающийся от спешки голос паркинсон - совершенно не свойственный для ее манеры неспешно растягивать гласные [привычка, которую, кажется, подцепила от малфоя. и упаси мерлин, пусть это будет единственное, что панси подцепит от этого парня] разрежет тягучие минуты раннего завтрака разворотом первой полосы ежедневного пророка - дешевая газетенка с купленными новостями и совершенно пахабными сплетнями; где поставщиками, вольно или невольно, всего этого богатства, будут являться семьи знакомого ей круга. ты это видела? почти незаинтересованным взглядом светлых глаз дафны, в которых на мгновение мелькнет раздражение, желание резко одернуть - я получаю утреннюю почту, панс, спасибо или криво усмехнуться бросив - не знала, что ты решила подработать совой, еще рано для утренней газеты.

[indent] первой полосой, да кричащим заголовком, что кажется впервые пошатнет ее устоявшийся мир, на деле - мир десятка ребят ее круга, по крайней мере ей так будет казаться, когда вцепится тонкими пальцами в край стола, в попытке встать, чувствуя как каменный пол уходит из-под ног, под взволнованное от паркинсон - ты как дафни? поводом худого плеча в сторону, в попытке поскорее отмахнуться от подруги, да тревожным - все потом, панси. все, что захочет сказать в то мгновение подруга не будет иметь ровным счетом никакого значения. значение в тот миг будет иметь лишь его отсутсвие.

[indent] дафна даже не сразу поймет, что заставит ее задохнуться от подкатившего ужаса - слепящий свет колдокамер на снимке да фигуры в смутно узнаваемом атриуме министерства, где не раз бывала с отцом. тощая фигура гарри поттера с глазами потерянными, словно дементоры все таки добрались до его души - явно не то - поттеру же не привыкать к народной славе, какой бы противно смердящей, как сок бубентюббера, она не была; но лишь громким заголовком, где буквы будут плясать перед глазами, словно к привычному зачарованию страниц кто-то добавил невозможность прочитать написанное с первого раза - сухими печатными строками приговора, совершенно не передающими весь ужас действительности для магической британии, где вперемешку с именами, кои дафна уже не раз видела на страницах за последние пару лет, да мельком на семейных родовых гобеленах - собственном и друзей, и по громким заголовкам о побеге из азкабана - массовое задержание представителей чистокровных семей по обвинению - нападение в отделе тайн.

[indent] в тот миг дафна гринграсс даже не задастя вопросом о том, почему так красочно расписывающий все огрехи чистокровных семей не задастся вопросом, что там делала группа пятикурсников из хогвартса, что еще вчера должна была сдавать экзамен по защите от темных искусств? глупость - там, где седовласный старец крепко цеплялся за мальчишеское плечо; не волновало ее и известие о печальной смерти последнего наследника из рода блэк - сумасшедшая семейка, даже в разбавленной крови, честно говоря. лишь единственное имя, которое, невольно стало значить больше, чем должно - объективно и по умолчанию, единственная фамилия, которую всегда страшилась отыскать на страницах - она не была ее собственной, в заверениях отца дафна была уверена, но была той, что в свете последних семейных объявлений, имела важность сопоставимую с собственной. нотт.

нотт. нотт. нотт. где ты, тео?

[indent] его имя будет отдаваться пульсирующей болью в висках, глазами ее светлыми, что в каждом проходящем [сколько их было в это утро в большом зале?] пыталась найти знакомые черты, тысячей маленьких молоточков где-то на подкорке, - запоздалым чувством тревоги, которое так удачно удавалось заглушить там, где прекрасно знала, что нотт никогда не опаздывает на завтрак - не в его привчке. сколько таких привычек она успела уловить за последние несколько месяцев, которые прошли после отцовского извещения, что содержало сухие строчки оповещения, о назначенной помолвке, да имени - теодор нотт. так и не озвученном между строк, от матери, - у тебя еще есть время узнать его поближе, нежели быть отстранненными незнакомцами на собственном празднике [такими были ее мать с отцом].

[indent] разрастающее чувство, что не  заглушил бы даже оклик панси, тяжелый взгляд декана их факультета, который девушка почувствует лопатками так и не смея оглянуться, осознать, что все вещи оставлены на скамье рядом - плевать. шагом, несмотря на сбитое дыхание, ровным, отдающим мерным эхом в слизеринских подземельях - титаническим усилием, от которого потом долго еще будут болеть жилы - заставить себя не перейти на бег - совершенно не подобающее для молодой леди поведение. голосом ее первой учительницы по этикету, сухим, шелестящим как старый пергамент, что засядет ржавым гвоздем в голове. чувством полной растерянности от осознания, что даже не имеет ни малейшего понятия, где теперь его искать. сколько может быть потаенных мест в огромном замке?

[indent] пойманным на пороге факультетской гостиной, от которой несмотря на разожженый камин пахнет каким-то могильным холодом, забини, что сморщится от болезненной хватки ее цепких пальцев - единственном, вопросительном, на что способен ее голос - нотт? ирония - она никогда не зовет его по имени при посторонних. понимающим взглядом глубоких карих глаз, что посмотрят на спальню мальчиков пятого курса и теплой ладонью, когда уже готова сделать шаг  в сторону - я бы не спешил делать глупостей, даф. ему надо побыть одному. взглядом ее диким, что будет обещать самое неприятное из возможных семейных проклятий, если чужая рука не разомкнется с ее запястья, так и не озвученном для постороннего, хотя и считает блейза другом, редкая роскошь в слизеринских подземельях - ему сейчас никак нельзя быть одному.

[indent] скрипом простой дубовой двери, той самой, у которой не раз ловила с ухмылкой панси - ну, сколько можно, паркинсон? так и не найдя в себе смелости постучаться, не будучи до конца уверенной - пустит ли он ее. будучи откровенной с собой, даф думала, что она бы не пустила - драконом охраняя свою собственную боль. разлетевшуюся на осколки действительность, из которой теперь предстояло собрать хотя бы коротенькое слово - жизнь. никакое  р е п а р о  здесь не помогло бы.

[indent] шагами ее неловкими, словно в какой-то миг стала совершенно неуклюжей, десятилеткой, что отдавила пригласившему ее мальчишке ноги, в спальне студентов слизерина, что представляла собой форменный бардак [было ли тут всегда так, ведь мальчишки несмотря на кровь и статус всегда оставались мальчишками или было вспышкой эмоций, даф не смела предполагать]; только сейчас осознавая простую прописную истину - она не знала, что сказать в таких случаях - этому не учили на уроках этикета и уж точно не рассказывали, как правильно держать в руках веер, чтобы подать знак, что ты тоже сопереживаешь случившемуся горю. г о р е - странное определение, что не давало полностью ощутить всю глубину случившейся трагедии.

[indent] касаниями ее хрупкими до чужого плеча - словно опасаясь, что причинит еще больше боли, когда взгляд падает на дотлевающую в пальцах сигарету, [даф, уверена, что это против школьных правил, курить в спальнях; но кому сейчас  какое дело, если это сделает его ношу чуть легче?] да перекат фамильного перстня, на правой руке - она невольно сопоставляет увиденные привычки с ситуацией. боится сделать только хуже. хотя, в какой-то моент внутренний голос вопрошает, может ли быть хуже? ее молчаливо задумчивым, что можно сказать в такой момент - мне жаль? глупость, потому что естественно гринграсс жаль, вот только никто из слизеринцев не воспринимает это кровавое слово спокойно - словно с оброненным "жаль" - ты поджигаешь фитиль на бочке с фейерверками с лавки зонко. спросить о том, как он? тут не надо посещать предсказания, составлять ее любимые звездные карты, и гадать по остаткам чая, чтобы увидеть - х е р о в о.

[indent] - я видела заголовки - голосом ее хрупким, непривычно звенящим в тишине помещения, когда пальцами сильнее цепляется в чужое плечо. не то, чтобы слухи по школе не ходили и ранее, но не всему же стоило верить. чему-то не хотелось вовсе - перед глазами все еще мелькало чернильное - арктурус нотт, стоило дафне сомкнуть веки. в тот долгий и ужасающий миг после, дафна думает о том, насколько же сложно подобрать правильные слова, когда у самой от увиденного внутри разрастается черная дыра, что стремительно наполняется отчаянием. - ты почему остался здесь один? так и не высказанным между ними, почему не позвал меня? в тот момент, дафне впервые хочется быть способной вытянуть его с этого дна или крепко держась камнем ухнуть вниз, за ним.

Порой в ее жизни бывали дни подобные этому, совершенно серые, что ложились мутной пеленой усталости, тяжестью которая не хотела покидать ее кости. Такую она помнила в последние месяцы войны сорок пятого, когда еще не был виден тот крайний рубеж, хотя, исход уже был предрешен, а противостояние в ней держалось теперь лишь на уверенности, что союзники просто обязаны победить. Слепой веры уже не было - только осознание, сколько же жизней пришлось положить на алтарь победы. В такие дни она больше всего скучала по бесчисленному количеству людей, которые ушли из ее жизни, пожалуй, слишком скоро; сколько имен она могла назвать, не сбиваясь, что навсегда были увековечены в граните до весны сорок пятого, скольких еще она похоронила после? И это было самым тяжелым побочным эффектом от сыворотки, о котором, конечно же, никто не говорил; не прописывали сноской или мелким шрифтом в конце договора, и уж точно не было выписано с трудом разбираемым почерком, в медицинском рецепте, каким-нибудь добрым немецким доктором, как обезболивающее, которое она переодично выписывала у штратного медика в конторе. Им тогда было не до мифических последствий, о которых, конечно же, никто не знал. Им просто нужно было устоять на месте, когда рухнула та опора, что давал им Стив.
Порой Пегги ловила себя на мысли, что с трудом вспоминает мелкие детали, и ей, с каждым годом, все сложнее удержать в воспоминаниях, ускользающие с дымкой времени, лица дорогих людей. Ее жизнь  действительно была полна событий - шрамов от них, на теле, было до неприличного много, многим больше, чем могла себе позволить приличная женщина в обществе; то, что осталось глубоко внутри - вовсе кровавое месиво.
Порой она пересчитывала оставшихся, в уме, словно перекладывала очередную безликую картонную папку в редеющую, с каждым годом, стопку, из которой все чаще приходилось вычеркивать имена, ставить пометку - не активен -  красными чернилами, да собственной рукой. Пока, в итоге, не осталось дел в стопке, хотя бы человека способного сжать ее ладонь, ободряюще улыбнуться - все будет хорошо Пегг; пока кто-то не поставил такую же печать на ее собственное дело.
Теперь в ее жизни появились новые дни, и если быть честной, то Пегги действительно не знала, что с ними делать - отдающие затяжной нескончаемой болью, где-то глубоко внутри, словно на израненную плоть накладывали швы, без анестезии, полагаясь на высокий болевой порог, оставшийся в крови адреналин, и то,  что за стенаниями на соседней койке крики не будут так слышны по всему лагерю, или, как минимум, на то, что пациент не умрет от разрыва  сердца, пока его штопают. Стоило говорить, что процент подобных страдальцев в списке на выздоровление был не слишком велик? Что именно в этот момент Пегги малодушно считала, что ей несказанно повезло, что в ее жизни не осталось ни одного важного человека. Еще несколько дней назад, казалсь - один все же оставался; потому что она не знала как бы смогла все это объяснить.
Как объяснить Дугану, смотря в эти светлые, сверкающие озорством ребенка, заключенного в теле крепкого мужчины, глаза, сгребающего в медвежьи объятия, в лесах на польской границе, трясущегося вместе с тобой на ухабах по проселочному бездорожью в Литве и радующемуся бутылке бурбона, потому что американцы знают в нем толк, что все то, что внутри болит - это в не взаправду. Что его шепот в полутьме кузова накрытого брезентом с сокровенным, почти не вяжущимся с его образом, рассчитаным только для Пегги - я тоже по нему скучаю! - не стоит и ломаного гроша. Картер задыхается где-то между вторым стаканом, что наполнен барменом как и положено на два пальца, и мыслью, а не попросить ли наконец бутылку, чтобы не привлекать внимания у барной стойки - совершенно не имея желания ни знакомиться, ни завязывть разговор и уж точно изливать кому- нибудь душу. Последнее вызывает сухой смешок застряющий в горле, как скоро бы ей вызвали санитаров, начни она рассказывать?
Как можно было бы объяснить Говарду, что потраченное время на поиски - иллюзия. Пустое. Что всю жизнь корил себя напрасно, где-то между попытками наконец-то примириться с тем, что уже не сделает этот мир лучше, шанс упущен, похоронен глубоко в атлантике и ее надрывающимся в микрофон голосе с радиорубки: просто вернись, Говард! Я не могу потерять тебя тоже! Теплым обьятием уткнувшись куда-то в плечо, задорным: скучала по мне Пегги? Насколько же сильно она сейчас по нему скучала. На скорую руку, неумело пряча, в карих глазах, всю ту боль, что с трудом получается разделить хотя бы на двоих. Ведь, я знаю, что Стивен значил для тебя//что значил для меня. По правде нужно было задать вопрос, что они значили для него. Значили ли? Ведь в ворохе сомнений так просто обесценивается история, что некогда была чьей-то жизнью.
У Пегги Картер таких дней теперь много, она бы сказала - слишком. Не только дней: вечеров, ночей, пятиминуток, чтобы размять затекшую шею, после нескольких часов сидения над отчетами ведомства, последних мгновений перед рассветом, что застают ее в полутьме комплекса, оказывается, после недели пребывания там, она его почти ненавидит, смотрящую в потолок и гоняющую лишь одну единственную мысль, от которой совершенно не избавиться сколько не старайся, что непосильным грузом падает на плечи, вгрызается в каждое мгновение вдоха, отдает болью в ребрах и ноющими застарелыми шрамами, даже если знаешь наперед - ничего не изменить. Что было бы, если?
И правда, что если бы заметили вовремя? Бред. Сейчас грош цена каждому ее году работы в разведке - их обставили еще на подходах, как детей. Пегги злится, сжимает бокал в пальцах, еще чуть-чуть и стекло брызнет в разные стороны, знает наперед, что у них не было такой возможности - быть увереннымм в программе, доктор Эрскин привел Стива с призывного пункта; внутри все сжимается в тугой узел, что все еще не может распутать, с момента как за ним закрылась дверь ее кабинета. А что если все то, что она чувствовала было хорошо спланировано - ох, это злит больше всего; потому что нет никакой возможности собрать рассыпающуюся на куски реальность вокруг того, чего не существовало и в помине; потому что каждая ее унция выстраданной боли, пережитая и перетертая в упрямство, та самая вокруг которой она возвела себя, на деле может оказаться лишь притворством. Подделкой. Собственно, под стать герою, - Стивен Грант Роджерс; Капитан, мать его, Америка - звезда пропаганды, герой второй мировой, Мститель - Пегги горько усмехается жестом прося бармена  повторить. Ну, в единственном Роджерс точно не соврал - напиться все равно не получается. Не то, чтобы за прошедшее время она не нашла этому сотни подтверждений. В полутьме пустующего бара, далеко зп полночь, в нескольких кварталах от Трискелиона, Пегги Картер ловит себя на мысли, что действительно не хочет возвращаться; потому что стоит ей подняться, оставив на стойке несколько купюр, придется возвращаться в реальность. А реальность нынче дерьмовая.

она больше не чувствует по зимнему холодного ветра, что щиплет бледные щеки, цепляется за темные волосы больно дергая растрепавшиеся пряди, сетуя на то, что вот она, королева великодушная, больше не обращает на него свое внимание.

больше некому рассказать сьюзен о чем шепчутся кроны деревьев в центральном парке или с воем в узких переулках гудит ветер — люси больше нет, канула в небытие, как мираж, болезненное воспоминание очередным, новым шрамом на и без того израненную душу. покойся с миром, королева люси, отважная.

больше никто не расскажет сьюзен о великом походе под парусами, когда соленые волны брызгами ласкают лицо, а палящее южное солнце приветливо греет  выбравшихся на палубу моряков, — эдмунда больше нет, воображаемые соленые брызги стынут на бледной коже дождевыми каплями, ведь кто-то должен оплакать потерю, раз у самой сьюзен совершенно нет на это сил; покойся с миром, король эдмунд, справедливый.

у нее в воспоминаниях бледнеющее лицо матери после отцовского звонка, последнее, что сьюзен точно никак не может вытерпеть, глухой фразой в телефонной трубке — утонул; сьюзен чувствует как подкашиваются ноги, воздух с глухим свистом покидает легкие, потому что нет более той спокойной уверенной силы, что могла бы удержать ее спину ровно. она подобно тысячелетней старухе оседает на пол, чувствует как в груди заходится заледенелое сердце, бьется о клетку из ребер, норовясь вывернуть наизнанку, а потом замирает.

  облачайся в свой траурный наряд, королева. пришло его время.
  покойся с миром питер, верховный правитель земель нарнийских.

осознание отдается затяжной болью застрявшего древка стрелы под ребрами, которое нет возможности вынуть, — истечешь кровью, но любой вздох, маленькая пытка, в которой дерево трется о реберную кость, цепляет неровные края раны — прижизненная агония — именно так, будь у сьюзен на это хоть немного сил, она описала бы свое состояние, на тихое и участливое, как ты девочка? что обронил профессор керк, умудренный сединами старец, чьи бесцветные от времени глаза пытливо вглядывались в бледное лицо сьюзен певенси.

она помнила его странным, но несомненно добрым стариком в доме которого они переживали бомбежку лондона. в тот момент перед ней стоял древний старец, чья кожа больше походила на истончившийся пергаментный лист, а самой сьюзен он напоминал древний и ветхий дух леса, когда тихим шепотом под шелест деревьев молвил, что они тоже прощаются, а в сьюзен закипал этот застарелый праведный гнев, с немым криком, что разрывал легкие, ведь ее никогда и никто не слушал в том, что не стоило лезть в этот треклятый шкаф.

нарния  — их сказочная страна, стала для них сущим проклятием. могилой всех светлых воспоминаний, что некогда хранились в ее сердце — шкатулкой пандоры, которую, даже зная об опасности все равно откроешь.

тогда ей казалось, что она больше никогда не отделается от этого звука, вина и отчаяние, что горчили на языке, преследовали сьюзен мерным стуком сырой земли о деревянную крышку гроба, — она медленно сходит с ума, под тонкой кожей век играют последние солнечные блики уходящего дня, пальцы ее облаченные в перчатки, что совершенно не грели, крутят два незамысловатых обруча — чародейские кольца, которые профессор некогда закопал в старом доме кеттерли, в лондоне.

одень желтое кольцо и оно перенесет тебя в лес между мирами, найдя нужный пруд одень зеленое и смело шагай — тихий голос профессора стирается за треском деревянных поленьев в камине. воем ветра в дымоходе, что разделяет ее молчаливое отчаяние.

  нарния призовет и ты откликнешься на зов, великодушная королева.

сьюзен никогда не расскажет о том, какой болью отзывается звук рога в ее душе, вскрывающимися ранами, что совсем недавно перестали кровоточить. холодными могильными камнями, что навечно скроют под собой тела правителей золотого века.

она больше не чувствует холодный ветер, оседающий на коже  каплями дождя, что  столь привычен в старой доброй англии. в ее воспоминаниях туманное, прости мама, прежде чем холодный обруч коснется пальца; прежде чем кожи коснется холод воды в пруду, о котором и говорил некогда профессор керк, в тот момент сьюзен кажется, что в какой-то совершенно незнакомой и несчастливой жизни, которая сьюзен певенси совершенно не нравится.

она больше не чувствует палящего южного солнца, которое приветливо ласкает ее кожу сквозь кроны деревьев, некому больше ей указать верный пусть. нарния, их маленькая большая тайна, что не помещалась больше в платяной шкаф, стоило когда-то люси ее открыть, встречала свою королеву теплым дуновением соленого ветра, что давал сьюзен надежду окзаться не так далеко от побережья, к которому их когда-то перенес зов рога, подаренного отцом рождеством.

  сказать по правде, она никогда хорошо не ориентировалась на местности.

нарния — оседала соленой горечью на языке и спрятанными в перчатку чародейскими кольцами,  с чувством полного разочарования в действительности, той самой, которую слишком долго пыталась отринуть. стараясь жить нормальной жизнью, утягивая за собой упирающуюся семью из последних сил, в которую их некогда заковал аслан, огласив как приговор — вы выросли, вам нет больше места в нарнии.

и совершенно фальшиво звучат в воспоминаниях слова после великой битвы с белой колдуньей, — кто единожды был королем и королевой, тот навсегда им останется в нарнии. вот она, великодушная, только в этом мире она себя чувствует гостьей незванной, что прокралась через заднюю дверь, лживой самозванкой, надевшей королевские шелка.

она, сьюзен великодушная, — пережиток славного прошлого, королева древности — насмешка над вековыми традициями, что давно канули в лету и поминаются лишь по большим праздникам и то, слишком редко, чтобы стать для обывателей чем-то большим, чем легенды и небылицы из минувшего славного прошлого.

потому что слишком долго она себя пыталась убедить, что этого самого прошлого — не существовало. нарния выдумка — просто фантазия маленькой девочки, что пыталась сбежать от суровой реальности второй мировой войны, так скоро прибившейся к пасмурному английскому берегу.
вот, только, та самая девочка, единственная, кто был прав.

сьюзен уже не чувствует боли, онемело, лишь всепоглощающую тоску, рвущуюся внутри  истошным криком той, что некогда попала в нарнию за братьями и младшей сестрой. вот, только, ее снова никто не слышит.

  а это уже ее вина.

реальность отдает мерным скрипом повозки по тракту, что змеится недалеко от восточного побережья моря, встречая на своем пути несколько хозяйств, пока не закончит свой путь у стен замка четырехтронного, от которого остается только звание, что испокон века у всех нарнийцев на слуху — кэр паравель, что сверкает своим возрожденным величием. перед глазами сьюзен все еще древние руины и напряженный голос брата младшего — его брали штурмом.

бодрый  голос жены возничего, не дает погрузиться в собственные мысли окончательно, для нее, странная спутница — диковинка, которую давненько не видывали на землях недалеко от границ с эттинсмуром.

реальность отдает блеском короны на венценосной голове короля каспиана десятого, коронованного волей златогривого аслана; и никто не заметит, как изменится лицо их спутницы при упоминании божества нарнийского, под шелест крон деревьев, что несут весть благую, которую сьюзен совершенно не разобрать без люси.

не такой она представляет их встречу, где за добродушным говором в очередном хозяйстве взгляд ее светлый цепляется за ворох одежды диковинной, что не успел хозяин убрать после ухода путника необычного, который ушел несколько часов назад; сердце ее заходится, когда она пускается в чащу лесную в попытке поймать призрак сквозь пальцы ускользающий под крики сердобольной женщины в спину, что ей обязательно нужно будет выйти к тракту, чтобы не заблудиться, и если повезет встретить их на дороге.

не такой она представляла их встречу, но даже среди шелеста листвы, тихого хруста веток под ногами, видеть брата живым,  — это в миллионы раз предпочтительней, дает надежду развеять страшную действительность, где закрывая глаза, под холодным светом звезд, чувствуешь, как под звуки осыпающейся земли из легких вышибает весь воздух — словно заживо хоронят, осознавая, что вот она живая, смотрит как содрогаются от рыданий плечи родной матери, а она больше не чувствует за спиной уверенного присутствия питера и больше ей не придется делить комнату вместе с люси, что повзрослела в один момент; упрашивать эдмунда вернуться хотя бы на рождественские праздники, потому что это важно для них, по сути, — с годами, важно было лишь ей одной, что так остервенело цеплялась за последние крупицы разваливающейся на части семьи. любой ценой.

вот она — живая, но внутри пустая, мертвая, обледенелая. смотрит, словно поверить не может, чувствуя как уголки глаз печет от слез, что так и не выплакала на могиле у младших, сжимая крепко зубы, чтобы хоть боль чувствовать, потому что больше ничего. пустота — та самая, что когда-то была до сотворения мира.

— прости, — шепот ее с трудом пробивается сквозь шум лесной, не имея возможности ответить на его порос правдиво. она плечами жмет, неловко, улыбку тянет на губы, руки протягивая, подходит осторожно, боится, что стоит сделать движение неправильное морок навеянный усталостью, что давит на ее плечи, с момента похорон, рассеет столь желанный образ. она, снова, останется одна. — прости, питер.

вот только она совершенно не знает за что именно извиняется, под молчаливыми свидетелями их скорой встречи, что никогда не расскажут чужим о том, что удалось услышать. ведь в ворохе мыслей и слов, которые она так и не успела сказать там в англии при жизни — столько важного, а получается лишь извинятся, так неловко: за слова обидные, что в пылу ссоры домашней были брошены; что не стояла рядом, с отцом, когда хоронили его, погружая тело в землю стылую, держа в руках ладонь матери подрагивающую; что выжила, неверой своей хранимая, как ангелами.

сьюзен цепляется пальцами подрагивающими в рубашку питера — разжать кулак боится, словно, снова в заснеженной равнине с сомнением смотрит на бобра говорящего; лишний раз глаза отвести, даже когда мерный скрип знакомой повозки заставляет глаза слипаться под тяжестью, а голос любопытной женщины больше не так сильно раздражает.

реальность опускается на великодушную густым сумраком, огнями зажигающимися на главной площади, мерным гомоном лавочников, зажигающих свет на прилавках и немногочисленных окнах домов, у подножия замка четырехтронного;

вот, только, сьюзен он совершенно не знаком.
столь же чуждый, как и нарния эта ее сердцу незнакомая и родная одновременно. она вглядывается  в лицо брата старшего, пытаясь понять, что чувствует тот, смотря на стены каменные, некогда служившие им бастионом и убежищем.

нарния, их сказочная страна, больше не ждет своих королей прошлого.
приветливое южное солнце уходит за горизонт, окрашивая побережье в кроваво алый; именно так, когда-то, уходило за горизонт и их правление.